Pipes Feed Preview: & Статьи

1. Клятва Герцена и Огарёва

   Tue, 03 Dec 2024 13:56:01 -0000

   Имена Герцена и Огарёва известны, пожалуй, всем, кто вырос в России. Советская школа нескольким поколениям детей вбивала в память казённый ржавый гвоздь: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию…». Живые Саша Герцен и Ник Огарёв, поклявшиеся посвятить свою жизнь борьбе с государственной машиной истребления свободной мысли, превратились в картонные куклы на службе такой же машине.

   Настоящие Герцен и Огарёв были единственными сыновьями богатых помещиков. С рождения их обхаживала подневольная крепостная дворня. Сашин отец, Иван Яковлев — никогда толком не служивший отставной екатерининский лейб-гвардейский капитан, был человеком с острым, но холодным умом. Много лет он праздно путешествовал по Европе, пока в Штутгарте в него, 44-летнего, не влюбилась 16-летняя дочь мелкого чиновника Луиза Гааг. Она бежала к нему от родителей, забеременела, и он привёз её в Москву, где и родился Саша. «Неравный» брак не оформляли, и отец, как было тогда принято, дал незаконнорождённому сыну придуманную фамилию, от немецкого Herz — сердце. Впрочем, чувства его к доброй, но слабохарактерной Луизе быстро угасли, да и маленький сын интересовал его мало; Яковлев сделался домашним тираном — суровым и жёлчным. Таким же домашним тираном был и отец Огарёва — Платон Богданович, жена которого умерла, когда маленькому Нику исполнилось два года.

   Домашнее воспитание мальчиков сводилось к «строптивой и ненужной заботливости о физическом здоровье, рядом с полным равнодушием к нравственному». Каждый из них, вспоминая свой дом, называл его «хмурым», а атмосферу в нём — «душной». Общения со сверстниками почти не было, присутствия при «взрослых» беседах — тоже. Представление об окружающем мире черпалось из разговоров дворни и с дворней, с гувернёрами и учителями, а идеал — из романтических книжек Шиллера. Этот мир оказался не просто далёким от идеала, но столь несправедливым, что нуждался в скорейшем исправлении — о нём тайно мечтали и экзальтированный деятельный Саша, и замкнутый лиричный Ник.

   

   Герцен и Огарёв в эмиграции, ок. 1860 г. (Wikimedia Commons)

   Поражение «стремившихся к общей пользе» декабристов и вызванное им всеобщее яростное раболепствование несколько отрезвили подрост ков: стало ясно, что быстро привести мир к идеалу не получится. Высокие порывы дополнились новыми чувствами — ненавистью к тупой и мелочно злобной силе власти и жаждой отмщения неправедно казнённых. А тут ещё Саша узнал, что его учитель Бушо — беглый санкюлот, не забывший первый неофициальный гимн революционной Франции Ça ira. Волна революции (разумеется, красивой, как на картинке) стала казаться подросткам естественным способом очищения на пути к свободе и общему благу.

   Мальчики, хоть и были знакомы уже несколько лет, сошлись внезапно: у них был один и тот же немец-учитель, и как-то он привёл Ника в дом Яковлева на весь день. Герцен предложил почитать Шиллера — вкусы и мысли их совпали в мельчайших деталях. Завязался разговор, от Шиллера перешли к потаённым стихам Пушкина и Рылеева, от них — к декабристам… Ни один из них прежде не ощущал такого родства душ и мыслей.

   Встречи Герцена и Огарёва стали почти ежедневными. Мальчики бродили по Воробьёвым горам и не могли наговориться, всё больше ощущая общую свою избранность, предназначенность для противостояния всякому произволу. Однажды летом 1827 года на заходе солнца они «вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать жизнью на избранную борьбу».

2. Собачка и погон

   Tue, 03 Dec 2024 11:45:00 -0000

   С. БУНТМАН: Добрый вечер! Сегодня очередное дело в программе «Не так», пятьсот второе уже. Пятьсот весёлое дело у нас, как называли эти поезда, которые общие, с пятисотыми номерами: поеду на пятьсот весёлом. Но дело, судя по всему, известное и связанное с известными личностями.

   А. КУЗНЕЦОВ: И именно поэтому оно у нас сегодня, я его долго держал в запасе — мы его предлагали, когда у нас были голосования, мы предлагали пару раз дело старшего фейерверкера Дементьева, оно не проходило, но я его держал в запасе, и вот очень рад, что додержал: дождались мы радостного события. Кстати, о радостных событиях: давайте поздравим коллегу Аникину, у которой сегодня день рождения.

   С. БУНТМАН: Коллегу Аникину обязательно, да! Лиза Аникина, дорогая, мы тебя поздравляем с днём рождения. Будь счастлива и так же усердна, как ты всегда — ес, да? Ес, ит из.

   А. КУЗНЕЦОВ: Есть, есть.

   С. БУНТМАН: Всё есть.

   А. КУЗНЕЦОВ: Да, я присоединяюсь к поздравлениям замечательной Лизе, вот, а у нас — у нашей передачи тоже очень радостное событие, не только у нашей передачи, конечно: неделю назад, в прошлую пятницу, в Петербурге на Васильевском острове был торжественно открыт — дайте нам, Андрей, пожалуйста, первую картинку — был торжественно открыт второй в Российской Федерации памятник адвокату. Недалеко от юрфака Петербургского университета, который он сам когда-то заканчивал и где больше десяти лет преподавал, появился памятник Владимиру Даниловичу Спасовичу, королю российской адвокатуры.

   С. БУНТМАН: Прекрасно!

   А. КУЗНЕЦОВ: Да, памятник — к счастью, скульптор, за что ему большое спасибо, не стал изобретать велосипед, не стал изобретать Спасовича, а взял очень хорошо знакомый всем любителям истории адвокатуры портрет. Портрет действительно незаурядный — Андрей, сразу покажите, пожалуйста, вторую нам картиночку — это портрет работы Репина, не случайно один из виднейших российских художников его писал: петербургская адвокатура к двадцатипятилетию, если я не ошибаюсь, адвокатской деятельности Спасовича скинулась, и Илье Ефимовичу заказали вот такой вот его портрет. Спасович выступает в суде, это видно не только по ораторской позе, но по фраку — адвокат обязан был в суде тогда находиться во фраке, и вот, собственно, с этого хорошо известного портрета и изваян памятник, который, вот, открыли, и в связи с этим сегодня предлагается одно из дел, которое, на мой взгляд, замечательно раскрывает сущность этого прекрасного адвоката, все его адвокатские достоинства, которые обязательно мы подчеркнём и отметим. Сразу хочу предупредить…

   С. БУНТМАН: Я сразу представил.

   А. КУЗНЕЦОВ: Да?

   С. БУНТМАН: Ты знаешь — извини, пожалуйста, но я сразу представил знакомых нам адвокатов во фраке, я смотрю — как дивно бы сидел, фрак сидел на Калое [Ахильгове], например.

   А. КУЗНЕЦОВ: Ой, ну…

   С. БУНТМАН: Совершенно, представляешь?

   А. КУЗНЕЦОВ: Калой просто рождён для фрака, я считаю.

   С. БУНТМАН: Да. Ну и Генри! И Генри Маркович. Генри Маркович — я себе представляю во фраке, как английский джентльмен! Знаешь, с львиной…

   А. КУЗНЕЦОВ: С лёгкой, с лёгкой небрежностью, да, вот?

   С. БУНТМАН: Да, и львиная шевелюра, да?

   А. КУЗНЕЦОВ: Конечно! Конечно.

   С. БУНТМАН: Так что наши знакомые, родные адвокаты были бы великолепны во фраках, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Да, безусловно, адвокатская корпорация кое-что потеряла вместе с этим правилом, что адвокат должен находиться в суде во фраке. Кстати, знаешь, какое очень интересное следствие имело вот это буквально в одну фразу записанное в судебных уставах положение про фрак, для чего оно было использовано? Для недопущения женщин в адвокатуру. В своё время, когда писались уставы — кстати говоря, в ближайший понедельник уставам сто шестьдесят лет, 2 декабря. И поэтому следующая передача тоже будет про дела середины 19-го века — уж извините, два праздника подряд, то густо, то пусто, точнее, в данном случае наоборот. Так вот, никому в голову не могло тогда прийти, что женщины могут начать стучаться в двери адвокатуры. Поэтому решили, что того, что требуется университетское образование — этого достаточно, ну женщин же не берут в университеты! Но в восьмидесятые годы несколько наглых тёток, закончивших Сорбонну, Бернский университет, какие-то германские университеты, юрфаки — пришли и предъявили, и мужчины, естественно, засуетились: что делать, как же так? И вот единственное, что смогли найти в законодательстве — это то, что адвокат должен быть в суде во фраке, ну, а раз так, извините, милые дамы, вы ж не придёте во фраке куда бы то ни было.

   С. БУНТМАН: А зря говорят. Вот тогда, понимаешь, вот чуть-чуть бы ещё — и такие чудесные женские фраки с короткими фалдами великолепные, ну…

   А. КУЗНЕЦОВ: Или наоборот — с пышными фалдами, возможно.

   С. БУНТМАН: Возможно, но в каких это…

   А. КУЗНЕЦОВ: С фижмами!

   С. БУНТМАН: Это я просто говорю о том, что знаю и что видел.

   А. КУЗНЕЦОВ: Да. Ну, сами виноваты, на самом деле, очень сильно себе жизнь оскучнили недопущением женщин в адвокатуру, я говорю абсолютно серьёзно, доказательством…

   С. БУНТМАН: Я тоже! Я тоже. Король адвокатуры

   А. КУЗНЕЦОВ: Доказательством тому советское время, когда целая, целая плеяда блестящих совершенно адвокатов-женщин, начиная от Каминской и Калистратовой, там, и продолжая достаточно далеко, появилась. Ну хорошо. Так вот, значит, к Спасовичу. Поразительно, но Владимир Данилович, казалось, имел все недостатки, которые должны препятствовать человеку заниматься адвокатским ремеслом, правда, все эти недостатки касались исключительно одного внешнего момента, а именно — судебного красноречия. Во-первых, Спасович не обладал выигрышной внешностью: даже на репинском, более чем, так сказать, льстящем ему портрете видно, что это человек, не отличающийся ни красотой лица, ни стройностью фигуры, ни какими-то, ни пышностью шевелюры, там, ни какими-то другими внешними достоинствами. Но это ладно, это полбеды, много кто из адвокатов не был писаным красавцем, там, в отличие, скажем, от Карабчевского. Плевако — безусловно тоже не был. Но Спасович говорил с заметным акцентом — он беларус вообще, но родной его язык польский, и, хотя он блестяще говорил по-русски, и его речи — диссертации написаны о Спасовиче именно как об ораторе, но этот лёгкий польский акцент, он слышен был. Но куда хуже то, что Спасович заметно заикался.

   С. БУНТМАН: Так!

   А. КУЗНЕЦОВ: Я обнаружил свидетельство Владимира Танеева — будущего, так сказать, на тот момент студента, будущего известного адвоката, известного музыковеда-любителя, брата другого Танеева, уже профессионала.

   С. БУНТМАН: Да, Сергея, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Сергея, уже профессионала в этой области, да? Так вот, Танеев, Владимир Танеев был студентом Спасовича в Петербургском университете в середине пятидесятых годов, и он записал в дневнике, что большего мучения, чем слушать лекции профессора Спасовича, представить себе невозможно: каждое слово рождается в муках. Вот Спасович сумел, видимо, этот недостаток свой преодолеть, потому что Кони в уже посмертном очерке, написанном в память о Спасовиче, тоже говорит о том, что да, вот он начинал как-то вроде бы неуверенно свои выступления, и первую минуту недоумение — неужели это тот самый знаменитый Спасович, а через минуту, пишет Кони, да, пожалуй, он, а ещё через пять минут — да, конечно он, безусловно, восторг, да? То есть вот он, как Демосфен, видимо, да — вот он научился, преодолел эти свои доставшиеся…

   С. БУНТМАН: Я многих знаю людей, которые, когда сядут на ритм своей речи, и не только пение, как говорят, а становились актёрами с некоторым заиканием — когда становятся на ритм речи, ух ты как получается здорово.

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну есть очень известный представитель авторской песни, Вадим Егоров, например, да, который замечательный певец — ну вот он в обычной жизни заикается, и достаточно заметно.

   С. БУНТМАН: Да! Да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну вот тем не менее Спасовичу это не мешало, а может быть, даже в какие-то моменты — вот как бывает, что недостаток в речи заставляет внимательнее прислушиваться, и это в конечном итоге идёт на пользу делу. И вот несмотря на это в первые же годы существования новой корпорации Спасович приобретает неофициальное, но почётное прозвище короля адвокатуры. Некоторые потом будут — ну, злые языки, которые всегда найдутся — потом будут говорить: ну вот это всё потому, что Плевако помоложе, он не сразу пришёл в адвокатуру, а вот приди, мол, они одновременно, именно Плевако получил бы это звание. Я так не думаю, честно сказать, и я-то — бог со мной, но вот так не думал, например, прекрасно знавший и того и другого, сам большой мастер адвокатского слова Оскар Осипович Грузенберг, замечательный защитник, который, выступая с речью к десятилетию со дня смерти Спасовича в шестнадцатом году — он сказал, что вы по-прежнему остаётесь нашим общим непревзойдённым учителем. То есть вот, пожалуйста — можно было уже сравнивать, ни Плевако, ни Спасовича, но он называет именно Спасовича общим непревзойдённым учителем. У Плевако было другое, о чём мы обязательно поговорим, когда закончится сериал — мы обещали, что мы сделаем передачу, посвятим какому-нибудь делу Фёдора Никифоровича, ну, заодно поговорим о сериале, тогда поговорим мы о Плевако: у него было другое звание, он был народный адвокат, вот этого у него не отнимешь. А Спасович был, как говорят в Одессе, таки король. Таки король. А вот теперь, собственно говоря, дело. Весна 1873 года, начинается дело с мелочи, начинается с визита к мировому судье. К мировому судье приходит житель Петроградской стороны Петербурга, а именно Малой Дворянской улицы — Андрей, покажите, пожалуйста, старое фото заснеженного, такой вот перспективы заснеженного переулка: мы видим с вами (фото чуть более позднее, но дома, уверяю, стояли и тогда, в семьдесят третьем году, эти же самые), это Малая Дворянская улица, ныне Мичуринская. Представляешь себе, Серёжа, где находится в Петербурге Соборная мечеть?

   С. БУНТМАН: Да!

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну это на Петроградской [стороне] - вот это за ней.

   С. БУНТМАН: Да-да-да, за ней, да? Дама с собачкой

   А. КУЗНЕЦОВ: Это практически за ней, да, упирается в, эту самую, в набережную. Район не самый, прямо скажем-то, такой, престижный, там — там тоже доходные дома, но только не для богатых людей, а для, в общем, ниже среднего, то, что называется, такие скворечники по сути. И вот в одном из таких четырёх-, видимо, этажных скворечников на третьем этаже, на лучшем этаже, в бельэтаже, проживает вдова надворного советника Данилова. Ну, надворный советник — это средней руки чиновник, седьмой класс табели о рангах, подполковник на военный лад, надворные советники — это, например, учителя гимназий с большим стажем, это столоначальники, то есть начальники отделов во всяких ведомствах, вот такая вот публика. Она вдова, пожилая женщина. У неё есть собака, собака большая и вздорная. Вот есть такие собаки, которых их владельцы почему-то очень любят, а всем остальным от них — ну, ну вот сплошное это самое, недоразумение. Я когда начал вчитываться, я сразу вспомнил своё детство: мои бабушка-прабабушка жили в одном доме с Фаиной Георгиевной Раневской, она с ними приятельствовала, потому что прабабушка была её старше, бабушка моложе, и вот они так, между, значит… У неё была псина, которую звали Мальчик, и вот эта псина терроризировала всё мне подобное — то есть мелкое, неспособное ответить. Вот. А Фаина Георгиевна в нём абсолютно души не чаяла, хотя это была старая облезлая дворняга, но вот тем не менее, да? У любви — у неё свои законы.

   С. БУНТМАН: Конечно, конечно.

   А. КУЗНЕЦОВ: Так вот эта самая псина хватала за пятки все — все пятки, которые подвернутся, и в один нехороший день в апреле семьдесят третьего года покусала на лестнице девочку пяти лет, единственную дочку унтер-офицера Дементьева, который жил на верхнем этаже со своей семьёй: он был сверхсрочник, семейный, и таким солдатам позволялось жить не в казарме, а на квартирах. Девочка, видимо, очень кричала, значит, в подъезде — он вылетел из квартиры в чём был: был он, в общем, одет вполне прилично, на нём не было только сюртука верхнего, а так он был в сапогах, в панталонах, в нательной рубахе. Он схватил палку — ну, девочка кричит, он же не знает, собака или что-то ещё — он был с палкой в руках, и он, значит, собаку отбил, точнее девочку, дочку отбил у собаки, и собака, видимо, шмыгнула в квартиру. Он вслед за собакой в квартиру, но, правда, дальше прихожей не пошёл. Данилова потом будет жаловаться, этот хам позволил себе в квартиру — нет, он остановился в прихожей, и он укоризненно сказал: что же вы вот такую вот собаку, значит, выпускаете, что называется. На это, я думаю, ему что-нибудь сказали, из серии куда он должен идти, кто он вообще есть, одним словом: он прямо отправился к мировому судье. А мировые судьи для того и были созданы, чтоб мелкие дела решать немедленно и по возможности мировым соглашением. Значит, эту чиновницу отставную — точнее вдову отставного чиновника — её вызывают на следующий день к мировому судье. <помехи>

   С. БУНТМАН: Ой, не!

   А. КУЗНЕЦОВ: Что уж там ей сделали — может, какой-то небольшой штраф наложили, может быть, просто: довольно часто мировые судьи ограничивались устным выговором; может быть, потребовал судья, чтобы она, там, к собаке какие-то меры приняла, к тому, чтобы собака не шлялась без поводка, да? В любом случае она очень обиделась, Данилова, ужасно обиделась. А на следующий день после визита к мировому к ней пришёл в гости родственник — видимо, родственник довольно близкий или из разряда любимых, потому что пришёл со всей семьёй: с тёщей, женой, с детьми — пришёл некий поручик Дагаев. Кто он ей был — непонятно. Вообще дело в том, что вот мы в сегодняшней передаче — мы по сути занимаемся реконструкцией. Источник только один: речь Спасовича. Составители всех сборников в описании дела пишут — обстоятельства дела хорошо понятны из речи. И дальше…

   С. БУНТМАН: Очень здорово!

   А. КУЗНЕЦОВ: Очень просто.

   С. БУНТМАН: А что обвинение говорило, а что вообще?..

   А. КУЗНЕЦОВ: Вот, собственно говоря, нам придётся сегодня заниматься реконструкцией — в тех делах, где эта реконструкция затруднена, я буду честно признаваться: кем приходился Дагаев, мы не знаем. Но он родственник. И она ему начинает жаловаться, Данилова: дескать, хамьё, охамели солдаты, вот вы, голубчик, офицер, вы бы взяли меры. Ну, будь Дагаев поумнее, уж извините, или, может быть, даже дело не в уме, а будь он темперамента другого, вот об этом, на этом мы поподробнее остановимся через некоторое время — он бы нашёл, наверно, как выкрутиться, пообещал бы, ещё чего-нибудь, не полез бы в это дело, потому что, строго говоря, он никакого отношения к фейерверкеру Дементьеву не имеет. Но откуда-то он знал — скорее всего, это сказала сама Данилова, собственно, другого источника быть не может — что старший… Кто такой старший фейерверкер? Старший фейерверкер на нынешние деньги — это старший сержант в артиллерии. Но сегодня старший сержант совсем невелика птица, а в те времена так сказать нельзя, потому что в те времена в императорской армии командирами взводов были не офицеры, а унтер-офицеры.

   С. БУНТМАН: Взвода даже?

   А. КУЗНЕЦОВ: Взвода! Так вот, старший фейерверкер — это командир артиллерийского взвода. То есть у него два орудия в подчинении. Но самое главное — что Дагаев знал, видимо, от Даниловой — что Дементьев не просто унтер-офицер, а он кандидат. Что такое кандидат — вот я, чтобы не быть голословным, просто зачту по этому поводу справку. «Кандидаты на классную должность в Российской Империи — нестроевые нижние чины, выполнившие условия на получение первого классного чина и ожидающие вакансии для производства». То есть он не просто унтер-офицер, который имеет право стать офицером — он уже всё выполнил, он ждёт только когда освободится конкретная должность, чтобы её занять и за должность получить первый офицерский чин. То есть через месяц, через два, может быть — через три месяца… Спасович упоминает, что Дементьев ожидал производства к Пасхе, а вот этот инцидент с собакой — это пятое апреля, ну даже если поздняя Пасха в том году…

   С. БУНТМАН: Ну уж совсем да, да, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну месяц ещё, может быть, да?

   С. БУНТМАН: Ну максимум, да?

   А. КУЗНЕЦОВ: И получается, что вот-вот, с недели на неделю, он должен был стать прапорщиком. Что мы знаем о Дементьеве? Вот из обстоятельств дела реконструируется вот такой портрет: во-первых, он очень немолод. Дело в том, что Спасович упоминает о том, что он сражался с турками и что он георгиевский кавалер, то есть он получил солдатский георгиевский крест — не говорит сколько, видимо, один, но дело в том, что георгиевских крестов четыре стало не сразу, большую часть 19-го века был один георгиевский крест.

   С. БУНТМАН: Солдатский имеется в виду?

   А. КУЗНЕЦОВ: Солдатский имеется в виду, да, не, не знак отличия ордена для офицеров — солдатский, конечно. Где он мог получить с турками георгиевский крест до семьдесят третьего года? Только в одном месте, это Крымская война, конечно. То есть, получается, что, если он начал службу, может быть, прямо вот собственно в год Крымской войны, получается, что он 20 лет уже служит. То есть ему за сорок. Ему за сорок. Это образцовый солдат, как мы увидим: три генерала ему дадут отличные характеристики. Надо, чтобы генерал вообще вспомнил…

   С. БУНТМАН: Фейерверкера… Ещё он не был даже фейерверкером.

   А. КУЗНЕЦОВ: …который Дементьев, да? Подумаешь, Дементьев. Три генерала дадут ему характеристики, одна лучше другой. И вот он, по каким-то соображениям, выслужив все положенные и неположенные сроки… Это же 1860−1870-е годы — уже милютинские реформы военные потихонечку начинаются — срок уже сильно сократился, двадцать пять давно уже никто не служит. То есть, конечно, он давно уже мог быть гражданским человеком. Но вот у Спасовича интересный в речи будет оборот. Спасович говорит, значит, о том, что… Ну сейчас быстро я не найду — скажу своими словами, что вот эта девочка, которую собака покусала, она любимая дочка, значит, Дементьева, ради счастья которой он предпочёл тяготы военной службы собственной свободе. Я задумался, как вот интерпретировать, что такое? Причём здесь военная служба и её счастье? Я думаю, что, скорее всего, вот такая тут история. Он мог, конечно, уйти на гражданку с медалью, причём не просто с юбилейной медалью, а с георгиевским крестом, уйти старшим унтер-офицером, его бы с руками оторвали в полицию, в лесную охрану, на любую другую государственную службу в унтер-офицерские чины с гораздо лучшим жалованием, чем в армии, его бы оторвали с руками дворником в богатый дом — отставной солдат…

   С. БУНТМАН: Да, и ещё кое-какие знания, и, в общем-то, артиллерия — это благородное…

   А. КУЗНЕЦОВ: Артиллерия, конечно. Он же не пехота — он наверняка человек грамотный. То есть, конечно, он мог, так сказать, начать на гражданке жизнь, видимо, вполне достаточно… Но он остался на сверхсрочную и вот ждёт этого первого офицерского чина. Нам может сегодня показаться — ну да, естественно, из солдат, а тут у него возможность стать офицером… Больше половины вот таких вот унтеров, которые имели право производства в офицеры, не пользовались этой привилегией. А давайте себе представим, да? Вот ты унтер-офицер, ты уважаемый человек, солдаты перед тобой заискивают, в частном общении называют тебя дядечкой, при первой возможности норовят угостить в каком-нибудь там, значит, чипке, они ищут твоего покровительства… И вот ты стал в свои 42 года прапорщиком. Ну. И что? И ты попадаешь в среду, которая не твоя…

   С. БУНТМАН: Ты старше…

   А. КУЗНЕЦОВ: Где над тобой подпоручик 22-летний, мальчишка, вчера, так сказать, произведённый в офицеры, да, он старше тебя по званию. Даже если тебе пальцем в это не тыкают, но ты понимаешь, что ты необразован, что ты валенок, что ты лапоть. И плюс ещё абсолютно копеечное жалование. Да, унтер-офицер получает меньше офицера, но унтер-то офицер на всём казённом — ему не надо платить ни за жильё, ни за еду, ни за обмундирование, а офицеру за всё за это платить надо. Хорошо, если ему квартирные платят, и то скорее всего квартирных офицеру не хватает на квартиру, надо доплачивать своими. То есть, на самом деле, да, конечно, почётно, но во всём остальном — сущий геморрой. И вот я думаю, что он мечтал, чтобы его девочка была личной дворянкой.

   С. БУНТМАН: Да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Потому что даже одна звёздочка на погоне — личное, не потомственное дворянство давала.

   С. БУНТМАН: Ну, а как же девочка тогда будет дворянка, если не потомственное?

   А. КУЗНЕЦОВ: А она будет потомственная почётная гражданка. Потому что дети личных дворян автоматически получали потомственное почётное гражданство, а это всё-таки привилегированная история, да. Вот скорее всего вот эту фразу Владимира Даниловича надо понимать так: ради её будущего он рвался в офицеры, хотя самому ему вряд ли это было наилучшим, так сказать, вариантом. Ну, по крайней мере, Спасович на основании чего-то такой вывод сделал.

   С. БУНТМАН: Логичный вполне. Мы сейчас прервёмся, а потом продолжим это дело разбирать.

   Реклама

   А. КУЗНЕЦОВ: И вот поручик Дагаев… Я обещал, значит, вставную новеллу о его темпераменте. Спасович в конце речи упоминает вещь, которую сегодня упоминать нельзя — кодекс профессиональной этики адвоката просто не позволяет такие вещи делать, но 150 лет назад это было совершенно обычным явлением: у Плевако полно этого… Он упоминает национальность Дагаева как пример того, что этот человек необузданного темперамента.

   С. БУНТМАН: Кавказ?

   А. КУЗНЕЦОВ: Он говорит: он, кажется, из дворян Тифлисской губернии. Вряд ли Тифлисской: в Тифлисской губернии в гербовнике нет Дагаевых. Это вообще чеченская фамилия. То есть есть Дагаевы русские — я посмотрел. Есть Дагаевы, довольно распространённая, довольно много носителей чеченцев. Значит, русские — есть два дворянских рода: один в Московской губернии, один в Черниговской. Но раз Спасович упоминает Кавказ, видимо, этот наш Дагаев из Терской области, если он чеченец, то тогда это не Тифлисская губерния — это Терская область, область Терского казачьего войска. Вот вполне возможно, что он из казачьих офицеров, который каким-то образом там по службе перешёл в Петербург в какую-то часть. Никакого отношения по службе — ещё раз — к Дементьеву он не имеет. Значит, он велел послать кого-то из слуг за этим самым наглым унтер-офицером. Тот не явился. А чего он будет являться не к своему офицеру?

   С. БУНТМАН: Действительно.

   А. КУЗНЕЦОВ: Дагаева закусило, он послал к нему полицейского. Дементьев через дверь объяснил, что не пойдёт. Он послал дворника. И Дементьев сказал, что если их благородию угодно, то вот они могут, так сказать, на нейтральной территории, на колидоре встретиться. Они встретились. По итогам Дементьев был довольно сильно избит. Но, опять-таки, чтобы не быть голословным, я зачитаю, что там находится. Сейчас, прошу прощения. Вот. Второй, второй вопрос. Это прямо отрывок из речи. «О ссадине на подбородке и об отсутствии правого уса» у Дементьева.

   С. БУНТМАН: Опа.

   А. КУЗНЕЦОВ: «От сабли раны имеют форму линейную, а эта ссадина имеет вид кругловатый, следовательно, она произошла не от сабли; точно так же не саблей мог быть отрезан ус, она слишком тупа для этого. Чтобы вырвать ус, нужно было выдернуть его рукою. Чтобы объяснить факт исчезновения этого уса, нужно обратиться к тому порядку, в котором были нанесены раны, и по ним проследить ход событий. Первая рана, которую Дементьев получил ещё на лестнице, была рана на правом глазу, пересекающая верхнее веко правого глаза, идущая через висок и теряющаяся в волосах». То есть он его ударил шпагой, потом руками вырвал ус. Что было из повреждений у Дагаева? На самом Дагаеве повреждений не было. Но остались на поле боя его погоны. По крайне мере один погон. И когда драка закончилась и Дагаев, видимо, ретировался, простодушный Дементьев, всё ещё верящий в законность… Правильно верящий, суд встанет на его сторону, сразу скажу. Дементьев пошёл в полицию, сказал: вот, на меня офицер напал, вот его погон, давайте попробуем его по этому погону найти.

   С. БУНТМАН: Хм.

   А. КУЗНЕЦОВ: Чем, надо сказать, выкопал себе ямку очень неслабого размера.

   С. БУНТМАН: Сорвал погоны с офицера.

   А. КУЗНЕЦОВ: Дело в том, что погоны — это особая часть офицерской формы. Известен случай, когда офицер был оправдан военным судом за то, что он застрелил штатского, в споре положившего руку на его погоны. Не сорвавшего — положившего руку на погоны. Тот из табельного оружия застрелил, военный суд сказал: да, это нападение на офицера, это марает его честь, он отстоял честь, он молодец. И конечно, большая была доля вероятности, что в этом случае пошло бы примерно таким же путём. Собственно говоря, дело-то называлось официально — Дементьев обвинялся в отказе исполнить приказание поручика Дагаева и в оскорблении последнего словами и в высшей степени дерзким поступком. Понятно, что речь идёт об этом самом погоне. В высшей степени дерзкий поступок. Дагаева в суде не было, его не допрашивали в качестве свидетеля в суде. Зачитывались его показания на следствии, но в суде его не было. Почему? Очень интересная формулировка. Вот что говорит Спасович: «подсудимый находится в очень трудном положении вследствие особенностей военного судопроизводства, вследствие примечания к статье 769, в силу которого», — Андрей, дайте нам, пожалуйста, картинку, это обложка военного судебного устава, — «в силу которого ввиду соображений высшего порядка поручик Дагаев не может быть вызван в суд». Что же это за «соображение высшего порядка»? Давайте прочитаем статью, статья коротенькая. Только я её прочитаю в обратном порядке для интриги. «769. Не допускаются к свидетельству. 3) присяжные поверенные и другие лица, исполнявшие обязанности защитников подсудимых, — в отношении к признанию, сделанному им доверителями во время производства о них дел». Понятно. «2) священники — в отношении к признанию, сделанному им на исповеди». Понятно. И «1) безумные и сумасшедшие». Похоже, что поручик сбрендил.

   С. БУНТМАН: Ой!

   А. КУЗНЕЦОВ: Или, поняв, что дело пахнет керосином, поняв, что офицер выглядит некрасиво в этой истории, узнав, что подсудимого будет защищать король адвокатуры, армейское начальство уложило его в больничку со словами: сиди и не рыпайся. Заварил кашу — вот теперь сиди, морда. Да? А то мы все из-за тебя тут будем бледно выглядеть. Я допускаю, что именно вот такой вариант развития событий был. Или действительно у него на почве переживаний что-то там соскочило. Ну тоже отрицать вероятность такого нельзя. Я уже сказал, что Дементьеву дали самые лучшие характеристики три офицера. И собственно говоря, благодаря тому, что эти три генерала названы поимённо, мы сегодня можем реконструировать место службы Дементьева. Спасович упоминает так: «если по отзывам одного из генералов, Осипова, он характера тихого, смирного, если по отзыву генерала Платова он строго исполняет свои служебные обязанности, если по отзыву генерала Фриде это такой человек, в котором военная дисциплина въелась до мозга костей, то решительно невероятно, как такой человек мог совершить то, что ему приписывают». У нас есть три фамилии, мы понимаем, что это всё генералы артиллерийского ведомства, мы без труда их находим. Платов Александр Степанович, генерал-лейтенант, начальник Михайловского артиллерийского училища. Осипов Василий Григорьевич, генерал-майор, командир Санкт-Петербургской крепостной артиллерии. Фриде Александр Яковлевич, генерал-майор, в недавнем прошлом командир батареи Михайловского артиллерийского училища. Дайте, пожалуйста, Андрей, фотографию генерала. Только от одного из них нашлась фотография. Это генерал Фриде.

   С. БУНТМАН: Угу.

   А. КУЗНЕЦОВ: Совершенно очевидно, что Дементьев служил, видимо, довольно долгое время в Михайловском артиллерийском училище, где его знали два из трёх. А в данный момент он служил под началом третьего. Он служил в Петербургской крепостной артиллерийской роте. Полтора года назад, в мае двадцать третьего года, у нас была передача. Помнишь, дело поручика Имшенецкого, который с молодой женой катался на лодочке по Неве, и она у него выпала?

   С. БУНТМАН: Да. Случайно.

   А. КУЗНЕЦОВ: Имшенецкий служил в этой же самой роте, но, правда, через 20 лет после описываемых событий. Дайте, Андрей, пожалуйста, последнюю…

   С. БУНТМАН: А почему рота, а не батарея?

   А. КУЗНЕЦОВ: …последнюю картинку. Я не знаю. Вполне допускаю, что крепостная артиллерия делилась на роты. Как драгунские части считались не кавалерией, а конной пехотой. Да?

   С. БУНТМАН: Да. Конной пехотой, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Где тут логика? Рота крепостной артиллерии — так она называлась. Между прочим, элитное место службы. Командир роты подполковник.

   С. БУНТМАН: Ого!

   А. КУЗНЕЦОВ: По штату. Да. А в один из моментов этой ротой командует, вот как раз в этот момент, генерал-майор Осипов. Он по должности командир роты. Вот представь себе, да? И в этой роте всего-навсего — я тут залез в штатное расписание — в этой роте всего-навсего шесть старших фейерверкеров. То есть Дементьев, конечно, на виду. Дементьева, конечно, все генералы, под которыми он служил, знают. Потому что это не артиллерийская бригада, где этих фейерверкеров, там, бочкой солить можно, а тут каждый человек на виду со всеми своими недостатками и достоинствами. И если несмотря на корпоративную этику, которая у военных просто исключительно сильно развита, солидарность офицера с офицером, если, зная суть дела, три генерала вступились за солдата — наверное, это свидетельствует о том, что солдат был действительно совершенно незаурядный. Что сделал Спасович? Спасович блестяще совершенно размотал последовательность событий, используя медицинские знания. Он великолепно разбирался в судебной медицине. Следил за этим, состоял в обществах, выписывал журналы, в том числе на иностранных языках, по судебной медицине. Во-вторых, он дал блестящую психологическую характеристику — и тому, почему старушка так взъелась, да, и почему Дементьев так реагирует. Он ждёт производства в офицеры, ему особенно не хочется, чтобы сейчас — сколько раз его наверняка по морде били за его двадцать-то лет службы. И вот сейчас ему через несколько недель офицерские эполеты светят, и опять его сейчас будут мордой возить и кричать: ты скотина, позволяешь себе! И конечно, он старался всячески этого избежать. Что привело, видимо, к нескольким дополнительным травмам. Ну вот, опять же, чтобы не быть голословным — к вопросу о том, как Спасович описывает мотивы: «С дамами пожилыми, воспитанными в старых понятиях, чрезвычайно трудно бывает рассуждать об обстоятельствах, касающихся их лично. Дама может быть очень благородная, очень сердобольная, но ей трудно втолковать, что право, что не право, трудно заставить её стать на объективную точку зрения по личному вопросу, трудно дать почувствовать что-то, что не больно ей, а другим может быть больно. В семействе Даниловой сложилось, вероятно, такого рода представление: собака нас не кусает, на нас не лает — невероятно, чтобы она могла кусаться и пугать кого-нибудь. Собака невинна, а люди, которые возводят всё это на неё — кляузники. Данилова никого не зовёт к мировому судье. Почему же её зовут? Это кровная обида. По всей вероятности, тут и образовалось такое представление, что не жильцы — жертвы собаки, а сама владелица её — жертва людской злобы. Она, надворная советница, страдает от какого-то нижнего чина, от солдата. Все эти соображения, конечно, были переданы Дагаеву, когда он пришёл 7 числа с тёщей, служанкой и женой». Ну, и ещё одно, что можно считать фирменным знаком Владимира Даниловича Спасовича — он всегда либо начинал, либо чаще завершал речь таким вот обобщением, в котором показывал, какое данное конкретное дело имеет значение для установления справедливости вообще. Да, вот какое это…

   С. БУНТМАН: Угу. Как пример.

   А. КУЗНЕЦОВ: Да. И вот, как он в данном случае… А надо напомнить, что дело рассматривается в военно-окружном суде: ни тебе присяжных, ни тебе гражданских судей. Судьи — юристы, но военные. Вот эта самая корпоративная солидарность, вот эта самая офицерская фанаберия, уж будем так называть — всё это из военного суда никто не забирал и не отменял. И вот Спасовичу нужно психологически очень точно произнести что-то, что подействует вот именно на этих людей. И вот какие слова он выбирает: «Дисциплина нарушается одинаково, когда подчинённые бунтуют и волнуются, и в совершенно равной степени, когда начальник совершает то, что ему не подобает, когда человеку заслуженному приходится труднее в мирное время перед офицером своей же армии, нежели под выстрелами турок, когда георгиевскому кавалеру, который изъят по закону от телесного наказания…» — а это правда: когда был учреждён вот этот солдатский Георгий, в статуте сказано, что награждённые этим знаком телесным наказаниям ни при каких условиях не подвергаются. Сначала лишить знака, — а лишить знака может только государь по представлению Георгиевской Думы, а уже потом телесное наказание. То есть такая вот сверхпривилегия. «…когда георгиевскому кавалеру, который изъят по закону от телесного наказания, наносят оскорбление по лицу, отрывают ус, когда лицо его покрывается бесславными рубцами. Я вас прошу о правосудии». И вот, судя по результату, слова попали, что называется, в точку, потому что вот эти вот офицеры, — а председателем суда был полковник целый, — вот эти вот офицеры в данном случае решили, что солидарность, которую они должны проявить, должна быть не узкоофицерская, как я себе представляю, а общеармейская. Вот этот завтрашний почти офицер, герой войны, георгиевский кавалер, да — вот они вошли в его положение, вероятно, поставили себя на его место. А если про поручика принесли справку, что он, так сказать, временно безумен, то это, конечно, дополнительный аргумент: ну что вы хотите, он же ни с того ни с сего ку-ку. Значит, месяц назад, когда он на этого солдата набросился, видимо, он уже был… не вполне себя контролировал. Да, так сказать, всё в результате можно понять. Сам Дементьев — ну, помимо ответа на вопросы на допросе, которые, безусловно, был, не мог не быть — вот что сказано в судебном отчёте. Судебный отчёт, ещё раз повторю, почти полностью состоит из речи Спасовича, только один абзац сначала — там дата и всё прочее, и вот в конце такой вот абзац. «На вопрос председателя, что может подсудимый прибавить в своё оправдание, подсудимый Дементьев произнёс: «Ваше высокоблагородие, обратите на мои лета, и на мою службу, и на семейные обстоятельства ваше милостивое внимание. Больше я ничего не могу дополнить»». И военный суд оправдал его за недоказанностью совершения им вот этих вот проступков. Более того, Спасович высказал предположение в своей речи, оговорившись, что это именно предположение — он всегда был аккуратен в таких вопросах, — что не Дементьев сорвал с Дагаева погон, а что, ну, по сути, что Дагаев инсценировал эту историю. Я не знаю, как это вообще возможно. Ну, погоны в то время, насколько я могу судить, не пришивались…

   С. БУНТМАН: Нет-нет-нет, они на петли…

   А. КУЗНЕЦОВ: Они привязывались такими специальными этими самыми… Мог ли он сбросить погон специально для того, чтобы потом, чувствуя, что что-то пошло не так, для того чтобы потом это обвинение перекрыло всё остальное… Ну, если это так, тогда, конечно, не работает аргумент о его особой горячности — тут уж какая горячность, тут такой холодный, подлый расчёт получается. Такой прям… заранее обдуманное намерение, как бы нагадить побольше. Я думаю, что на самом деле, конечно, в возне, в драке погон слетел, скорее всего…

   С. БУНТМАН: Вполне возможно, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Тем более что возиться… это потом уже драка продолжилась во дворе — ну они, видимо, по лестнице, как я понимаю, кубарем скатились просто-напросто. А началась-то она на узком явно совершенно лестничном пролёте — в этих домах широким лестницам откуда взяться, ну и понятно, что там возня началась, да, два мужика, естественно, там хватались за всё, за что можно: за погон, за портупею, за грудки, за усы, как вот так вот выяснилось. А вообще, я хотел бы… Вот, собственно говоря, дело Дементьева. Ничего не находится. Я искал, может, есть какие-то следы приказа о его производстве в офицеры — ничего.

   С. БУНТМАН: Да. Ничего? А известно, из каких, собственно, войск был Дагаев?

   А. КУЗНЕЦОВ: Нет.

   С. БУНТМАН: Тоже неизвестно, да?

   А. КУЗНЕЦОВ: Если он с Кавказа и если он произведён в офицеры как казачий офицер, а затем переведён в Петербург по месту службы — скорее всего, какая-нибудь кавалерия, но, конечно, не гвардейская. Потому что в Петербургском гарнизоне кавалерийские части — это в основном гвардейские полки.

   С. БУНТМАН: Ну да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Если бы он был офицером гвардии, наверняка это звучало бы не раз, потому что это вообще совсем другое положение в обществе. Он какой-то, видимо, вот такой вот… Опять же, судя по тому, что он, видимо, тоже человек не совсем юный — он уже женат, а я напомню, что офицеру вообще-то разрешалось жениться, когда ему уже под тридцать было, иначе надо было получать специальное разрешение. Государство не было заинтересовано в том, чтобы вчерашние, так сказать, произведённые в прапорщики, чтобы они тут же женились.

   С. БУНТМАН: Ну, а может, он вообще не в Петербурге служил, а приехал в отпуск?

   А. КУЗНЕЦОВ: Очень может быть; очень может быть, что он недавно перевёлся, поэтому, собственно говоря, он и ходит по родственникам. Легко же себе представить — что обедать ходит, да? К тётушке какой-нибудь там, потому что с его офицерским жалованием в столице жить дорого, он обычный поручик, да. Что это он явился к ней и с женой, и с тёщей, и со служанкой? Ох, я подозреваю такой студенческий приём, когда не только сами приходили к тётушке из общежития подъесться, но и пару приятелей с собой прихватывали, чтобы они тоже…

   С. БУНТМАН: Ну да, как бы вскладчину, да?

   А. КУЗНЕЦОВ: Как бы подкормились, подкормились немножко.

   С. БУНТМАН: Ну конечно, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: У них тоже тётушки есть.

   С. БУНТМАН: Да!

   А. КУЗНЕЦОВ: Вот. Я думаю, что реконструируется вот такая вот эта самая, почему он ещё так взбесился — возможно, что он почувствовал, что его вот этому шаткому благополучию что-то угрожает, надо её прихоть-то исполнить, причём так, чтобы она видела.

   С. БУНТМАН: Ну конечно, да!

   А. КУЗНЕЦОВ: Как героически он, там.

   С. БУНТМАН: Показать, показать перед ней, форс, да, весь там, и так далее, да. Конечно, это, это важно. Да, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Я понимаю, что все эти реконструкции — они, конечно, может быть, не очень дорогого стоят, но, во-первых, это очень увлекательное занятие, во-вторых — действительно ничего другого у нас нет.

   С. БУНТМАН: Ну да, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: А тут хоть на чём, хоть на чём-то это, в принципе, может быть обосновано. Вот. И что я ещё хочу сказать о Спасовиче — вот ещё, ещё одна вещь, которую совсем нетрудно реконструировать: представить себе, что Дементьев мог мало-мальски серьёзную сумму заплатить — невозможно, он не по интендантству служит. Не могло у него быть никаких там серьёзных сбережений. Представить себе, что солдаты роты скинулись — ну, во-первых, можно, конечно, представить, но у них тоже рублик-другой там, за душой, нет у них никаких больших запасов. Офицеры роты — не сомневаюсь, что нет: очень щекотливое дело, да, скидываться на адвоката для солдата, ударившего офицера — это, по моим понятиям, совсем вот за рамками, да? Спасович, по сути, защищал его бесплатно.

   С. БУНТМАН: Я думаю — да. Очень похоже на то. Да.

   А. КУЗНЕЦОВ: И вот это и делает его королём адвокатуры: не то что он всегда защищал всех бесплатно — нет, конечно.

   С. БУНТМАН: Нет!

   А. КУЗНЕЦОВ: Когда у него случался купец или что-нибудь такое в этом роде — ну понятно, так сказать, здесь деньги сами в руки плывут, об этом, собственно, тогдашние адвокаты говорили честно: что с купцов они берут в десятки раз больше, чем, там, с обычного человека. Но вот умение такому простому, обычному человеку защитить — ну, во-первых, свободу, потому что в случае обвинительного заключения Дементьев бы в лучшем случае в штрафные роты отправился, а то и на каторгу, да? Но ещё и вернуть чувство собственного достоинства — вот в этом смысле судебные уставы совершенно, конечно, потрясающая штука: они и про чувство собственного достоинства тоже. Я рылся в газетах, думал — может, найду какой-нибудь отчётец, там, да, на 16 мая семьдесят третьего года: отчётца не нашёл, газет почти нет в сети, но случайно «Кронштадтский вестник» мне попался.

   С. БУНТМАН: Так!

   А. КУЗНЕЦОВ: И там на четвёртой странице анонс дел, которые на следующей неделе будут слушаться в Кронштадтском военно-морском суде — это отдельный суд, да: есть Петербургский гарнизонный окружной, а есть Кронштадтский военно-морской, военно-морской базы. Так вот там разбиралось дело двух матросов, отнявших у солдата платяную щётку.

   С. БУНТМАН: Ой. В военном, а не в мировом ни в каком там, и так далее?

   А. КУЗНЕЦОВ: А вот потому что во время службы совершено военнослужащими!

   С. БУНТМАН: Понятно.

   А. КУЗНЕЦОВ: Изъятие из мировой юрисдикции — да, это военные. Но я к тому, что — вот реформа, да? Можно солдату, которого обидели, да, два здоровых матроса, а он, видимо, новобранец, отняли у него платяную щётку — вот можно обратиться в суд, я надеюсь, что суд ему эту щётку вернул.

   С. БУНТМАН: Я тоже надеюсь, и здесь всё интересно, в этом деле, которое сегодня было, потому что очень интересно, как Спасович узнал об этом деле, как сообщалось, как он за него взялся, и вот здесь — насколько внимательно он следил за тем, что попадает в суды, кто ему сказал, если что, совсем…

   А. КУЗНЕЦОВ: К сожалению, он не оставил мемуаров — в отличие от, скажем, Кони, который оставил обширные мемуары, он не оставил мемуаров. К сожалению.

   С. БУНТМАН: Ну да, да, да. Это, это жаль. И вот, и вот реконструкция и эта была бы очень интересна, конечно, да.

3. «Каждый цвет живёт своей таинственной жизнью»

   Tue, 03 Dec 2024 10:01:00 -0000

   Василий Кандинский родился в 1866 году в Москве. Его отец, коммерсант Василий Сильвесторович, был представителем старинного кяхтинского рода. Семья была достаточно обеспеченной и часто путешествовала.

   Гимназические годы Василий провёл в Одессе. Тогда же проявился талант будущего художника — он начал заниматься рисованием. Кандинский вспоминал: «Ясно помню, как мил мне был самый материал, какими привлекательными, красивыми и живыми казались мне краски, кисти, карандаши… Многие уроки, вынесенные мною из сделанных ошибок, живы во мне и нынче». Любовь к искусству юноша перенял у тёти, которая, по воспоминаниям живописца, даже помогала ему дорисовывать работы.

   По настоянию родителей Кандинский поступил на юридический факультет Московского университета. Учёба давалась ему легко, впоследствии он стал преподавателем. Возможно, Кандинский продолжил бы карьеру юриста и так и не стал бы художником, если бы не отказ от места профессора юриспруденции в Дерптском университете в Тарту. В том же 1896 году он расстался со своей супругой Анной Чемякиной, с которой они прожили в браке 4 года.

   Кандинский отправился в Мюнхен. Там он учился живописи в частной школе югославского художника Антона Ажбе, а затем в Мюнхенской академии художеств у немецкого живописца Франца фон Штука.

   Полотна Моне и теория о расщеплении атома

   «Живописная прелесть должна с особою силой привлекать зрителя, но одновременно она призвана скрывать глубоко запрятанное содержание», — именно так Кандинский определял назначение изобразительного искусства. Его понимание живописи сложилось под влиянием пережитых потрясений, в том числе и от встреч с полотнами признанных мастеров, прослушивания музыкальных произведений, соприкосновения с народным творчеством и научными открытиями.

   Серьёзный отпечаток на восприятие Кандинским цветов наложили картины Рембрандта: «Слияние этих тонов… открыло передо мной совершенно новые возможности, сверхчеловеческую силу краски самой по себе». Однако уже в Мюнхене при написании собственных картин Кандинский пережил кризис творческой индивидуальности.

   

   Василий Кандинский. (Wikimedia Commons)

   Под большим впечатлением живописец остался и после поездки от Московского общества естествознания, антропологии и этнографии в Вологодскую губернию. Там художник познакомился с народным искусством и научился, по его словам, «жить в картине».

   Сильное впечатление на Кандинского производили импрессионисты. В частности, полотно «Стог сена» Клода Моне, увиденное им в 1896 году на выставке в Москве. «Но что мне стало совершенно ясно — это не подозревавшаяся мною прежде, скрытая от меня дотоле, превзошедшая все мои смелые мечты сила палитры», — вспоминал художник.

   Появившаяся в науке начала 20-го века теория о расщеплении атома также повлияла на живописца. Кризис сознания, «внезапное разрушение мира», с одной стороны, лишила хорошо знакомых предметов их обыденности, а с другой, — привнесла вклад в осмысление мира и искусства.

   Мюнхенский период и творческие поиски

   Кандинский пришёл к абстракционизму через эксперименты с импрессионизмом и постимпрессионизмом. Он работал непрерывно: «В ту пору я работал особенно много, часто до глубокой ночи, пока не овладевала мною усталость до физической тошноты».

   Из-за стремления работать с яркими цветами Кандинский разошёлся со своим преподавателем Францем фон Штуком, поэтому художник решил оставить учёбу в академии. Он начал путешествовать по Европе с художницей Габриеле Мюнтер. Позже они вместе обоснуются в Мурнау у подножья Альп.

   В Баварии Кандинский писал в основном пейзажи. И хотя он смело работал с яркими цветами, влияние постимпрессионистов было всё ещё сильным («Ахтырка — Осень», 1901; «Река летом», 1901−1903, «Осенний пейзаж с лодками», 1908). В работах отразились и народные мотивы: картина «Русская красавица в пейзаже» (1904 год).

   Его первое произведение абстракционизма — картина «Без названия (Первая абстрактная акварель)» 1910 года. Именно в этом опыте Василий Кандинский полностью ушёл от передачи реального, наполнив произведения мощными цветовыми акцентами и хаотичными чёрными линиями.

   

   «Без названия, или Первая абстрактная акварель». (Wikimedia Commons)

   «Мы оба любили синий, Марк — лошадей, я — всадников»

   В 1901 году Кандинский создал творческое объединение «Фаланга» в Мюнхене. При нём также была основана школа. Несколько лет спустя, в 1909-м, живописец стал одним из создателей и председателем мюнхенского «Нового объединения художников». Главным же творческим объединением в карьере Кандинского стал «Синий всадник», основанный в 1911 году совместно с другом Францем Марком — ярким представителем немецкого экспрессионизма.

   В группу входили русские, немецкие и французские деятели искусства. На первой выставке именно этого сообщества в 1911 году критике были представлены такие картины Кандинского, как «Композиция 5» и «Импровизация 22». Они также выпускали альманах. Деятельность «Синего всадника» прекратилась с началом Первой мировой войны.

   Кандинский как теоретик искусства

   Нахождение «на пороге эры целесообразного творчества» (когда предмет изображения понятен художнику) вдохновило Кандинского на написание книги «О духовном искусстве» (1910). В ней он поделился своими мыслями о том, как живописец должен творить, а зритель — воспринимать. «Цвет — это клавиш; глаз — молоточек; душа — многострунный рояль», — писал Кандинский. Воздействие цвета первостепенно, именно оно заставляет человека понимать даже абстракцию. Книга «О духовном искусстве» — попытка художника осмыслить беспредметное искусство.

   Первая мировая война вынудила художника возвратиться в Москву. Так в 1916 году он встретил Нину Андреевскую. Брак с художником она описала как «весну осени его жизни». Атмосфера в Москве, по всей видимости, угнетала художника: он не прекратил творить, однако делал это менее плодотворно. Отпечаток на творчество наложили и тенденции московского искусства: абстрактные картины стали наполняться большей геометрией («Москва. Красная площадь», 1916). В те годы основополагающим направлением был конструктивизм.

   

   «Москва. Красная площадь». (Wikimedia Commons)

   Отношение абстракциониста к коренному перевороту в жизни государства было таковым: «Если революция принесёт России и её народу позитивные изменения, — сказал Кандинский, — то она благо, и в этом случае я могу только приветствовать её».

   В 1918 году Кандинский начал работу во ВХУТЕМАСе (Высшие художественно-технические мастерские), также он руководил московским Институтом художественной культуры. Художники-конструктивисты, в частности Родченко, не разделяли видения Кандинского и выступали против его иррациональности. В 1921 году абстракционист, работы которого творческая интеллигенция называла «изуродованным спиритизмом», покинул Россию, на этот раз навсегда.

   Баухаус и последние годы во Франции

   В Германии Кандинский возобновил преподавательскую деятельность — его пригласили в самую передовую на тот момент школу Баухаус, где обучали архитектуре, дизайну и ремеслу. В живописи Кандинский придерживался холодной палитры. В этот период написаны знаменитые «Композиция VIII» (1923) и «Жёлтое-красное-синее» (1925). Художник основал творческое объединение с единомышленниками (Явленский, Клее, Фейнингер) под названием «Синяя четвёрка». Он занимался выставочной деятельностью в США. Между 1926-м и 1933 годами Василием Кандинским было написано свыше 300 работ.

   

   «Композиция VIII». (Wikimedia Commons)

   В 1933 году, после прихода нацистов к власти, абстракционист эмигрировал в Париж. Там он жил уединённо, много писал. Холодная палитра сменилась контрастными, яркими красками и необычными формами. Свет увидели, в частности, «Пёстрый ансамбль» (1938), «Небесно-голубое» (1940), «Сложное-простое» (1939).

   Василий Кандинский умер в декабре 1944 года в пригороде Парижа. Последние дни новатора изобразительного искусства были омрачены непониманием окружения, непризнанием абстракционизма во Франции. В наши дни картины Кандинского неизменно вызывают ажиотаж на аукционах и уходят с молотка за рекордные суммы. В 2007 году была учреждена ежегодная национальная премия Кандинского в области современного искусства.

4. Адмирал владычицы морей

   Tue, 03 Dec 2024 07:02:00 -0000

   Будущий адмирал родился 29 сентября 1758 года и был четвёртым из семи детей. Его мать Катерина Нельсон скончалась, когда мальчику было 9 лет. Через три года с помощью дяди-военного юный Нельсон поступил на флот. Дядя хотел, чтобы его протеже был знаком со всеми видами морского ремесла, поэтому юный моряк успел сплавать в Вест-Индию, послужить на речном флоте на Темзе, побывать в арктической экспедиции, где повстречался с белыми медведями, и сплавать в Индию, где заболел малярией и был отправлен домой лечиться.

   Поправив здоровье и сдав все экзамены, 18-летний Горацио 5 апреля 1777 года стал лейтенантом королевского флота. Молодому офицеру не удалось проявить себя в войне со взбунтовавшимися британскими колониями в Америке, но тем не менее за два года Нельсон дослужился до капитана. Единственный боевой эпизод в его пока ещё недолгой карьере — атака на испанский форт в Никарагуа — закончился печально: капитан подхватил какую-то тропическую заразу и провёл почти год на больничной койке.

   Блестящая карьера дала сбой из-за дружбы молодого капитана с сыном короля Георга III принцем Вильгельмом Генри, который служил под началом Нельсона. Однажды принц, нарушив субординацию, вступил в спор с кем-то из флотского начальства, а Горацио имел неосторожность встать на сторону друга. Это вызвало недовольство короля, который не хотел, чтобы его сын пользовался какими-то привилегиями. В результате Нельсона хоть и не уволили со службы, но в 1788 году списали на берег и пять лет не давали под его командование ни одного корабля. Опорой в этих невзгодах служила моряку молодая супруга. На Френсис Нисбет Горацио женился в 1787 году.

   

   Горацио Нельсон и белый медведь. (Wikimedia Commons)

   Опала кончилась в 1793-м — Нельсон получил под своё командование 64-пушечный линкор «Агамемнон». В ходе начавшейся войны с революционной Францией Горацио было поручено захватить Корсику. С этой задачей он справился, но во время осады города Кальви был ранен в голову и почти полностью потерял зрение на правый глаз. Несмотря на это, Нельсон не покинул капитанский мостик. Он провёл ещё несколько успешных операций в Средиземном море.

   Главным успехом его карьеры на этом этапе стала битва у мыса Сент-Винсент в феврале 1797 года. Нельсон лично возглавил две абордажных атаки и захватил два вражеских корабля. Флот Испании, выступавшей на стороне французов, был заблокирован в порту Кадиса. За это сражение король удостоил Нельсона звания контр-адмирала и посвятил его в рыцари ордена Бани.

   Флотоводцу было поручено захватить испанский остров Тенерифе. Нельсон, поверив докладам разведки, что испанцев там мало, приказал штурмовать порт, и это едва не стоило ему жизни. Противник оказал серьёзное сопротивление и встретил британцев шквалом огня. Горацио был ранен в правую руку, её пришлось ампутировать.

   Когда Нельсон вернулся в Британию, готовый к наказанию за провал, его встретили как героя. Сторонившийся почестей адмирал занялся лечением. Поначалу ему было очень тяжело, и даже засыпать приходилось при помощи опиума, чтобы не чувствовать боли. Постепенно Горацио привык, что у него теперь только одна рука. Он называл культю своим плавником и часто шутил над своей инвалидностью. Например, когда он получил предложение назвать один из лондонских пабов «Руки Нельсона», то отказался: «Это абсурд. Ведь у меня всего одна рука».

   В мае 1798 года Нельсон отправился к берегам Египта. Незадолго до этого французский флот без боя занял Мальту и доставил армию генерала Наполеона Бонапарта в дельту Нила. Английский адмирал должен был уничтожить французский флот. Сражение произошло у бухты Абукир 1 августа. Англичане с помощью скоростных манёвров разрезали строй противника и потопили 11 из 13 французских линкоров. Во время сражения шрапнель зацепила голову адмирала. Почувствовав, что его единственный глаз заливает кровь, Нельсон решил, что умирает. К счастью, рана оказалась неглубокой. Уже через час адмирал писал официальный рапорт о победе.

   

   Битва при Абукире. (Wikimedia Commons)

   Для поправки после ранения Нельсон был отправлен в Неаполь, где оказался под опекой леди Эммы Гамильтон, с которой у адмирала завязался бурный роман. По возвращении в Лондон ему пришлось выбирать, с кем остаться: с женой или любовницей. Леди Нельсон такая дилемма не понравилась. Она закатила скандал и нагнала на адмирала куда больше страха, чем испанцы или французы. Горацио сбежал из дома и несколько часов блуждал по улицам Лондона, ожидая, когда гнев супруги утихнет. Вернувшись, он сообщил, что навсегда уходит к леди Гамильтон, которая ждала ребёнка. Официального развода супруга не дала. Леди Нельсон до конца жизни адмирала получала половину его немалого жалования.

   От любовных дел Нельсона оторвал воинский долг. Получив звание вице-адмирала, он отплыл на Балтику. Датчане отказывались выступать на стороне антинаполеоновской коалиции и готовились к войне. 2 апреля 1801 года британский флот атаковал Копенгаген. Битва была долгой и тяжёлой. Датчане сопротивлялись намного упорнее, чем рассчитывал Нельсон. Тогда их столицу подвергли мощной бомбардировке. Мирные переговоры начались лишь после получения известия о смерти русского императора Павла I, который являлся душой и спонсором антибританского союза. Политический расклад в Европе резко поменялся, датчане подписали мир на выгодных для Англии условиях. За эту победу Нельсона назначили командующим британским флотом на Балтийском море.

   Вернувшись в Лондон, Нельсон застал родину в панике. Все боялись скорого вторжения французов. Страхи улеглись лишь после газетных сообщений, что оборона Ла-Манша поручена прославленному герою Абукира и Копенгагена. Это назначение стало сдерживающим фактором и для Наполеона, который так и не решился начать полномасштабное вторжение.

   

   Адмирал Нельсон. (Wikimedia Commons)

   В августе 1805 года Нельсона вновь отправили в Средиземное море. Там он провёл несколько успешных сражений, а затем стал гоняться за эскадрой французского адмирала Вильнёва. От этого занятия адмирала отвлекло лишь празднование своего 47-летия. 29 сентября он отметил день рождения в компании подчинённых. В ответ на их поздравления именинник произнёс речь о том, как важна в бою личная инициатива каждого капитана: «Сигналы с флагманского корабля могут быть не видны или не понятны, поэтому полагаться надо лишь на себя». По словам самого Нельсона, именно так действовал его флот и при мысе Сент-Винсент и при Абукире. Слова командира были встречены овацией.

   21 октября 1805 года англичане догнали соединённый франко-испанский флот у мыса Трафальгар. Сражение шло в соответствии с планом Нельсона: разделённый на две части британский флот взял корабли противника в клещи и начал их громить. Однако выстрел французского флотского снайпера сразил британского флотоводца. Пуля пробила лёгкое и застряла в мышцах спины. Стало ясно, что ранение смертельное. Нельсон сумел прожить достаточно долго, чтобы узнать о том, что его флот одержал славную победу. Восемнадцать французских и испанских кораблей были захвачены.

   Тело покойного адмирала моряки поместили в бочку с ромом и на самом быстром корабле отправили домой. Радостная новость о победе под Трафальгаром достигла Лондона одновременно с печальной вестью о смерти героя. Разгром французского флота отмечали со слезами на глазах. 9 января 1806 года великого флотоводца с почестями похоронили в соборе святого Павла в Лондоне.

5. Шахматный левша

   Mon, 02 Dec 2024 09:36:00 -0000

   9-й чемпион мира по шахматам похоронен на Армянском кладбище в Пресненском районе Москвы. Подойдя к могиле шахматного мэтра, обратите внимание на изысканность и сдержанность её дизайна — качества, которые отличали и самого Тиграна Вартановича. Человеку, впервые знакомившемуся с Петросяном и не знавшему его биографии, представлялось, верно, что перед ним интеллигент с манерами аристократа в энном поколении.

   Всё не так. Родившись в Тбилиси, в семье армянского дворника, сбежавшего в 1904 году из Турции, Тигран и сам вынужден был подрабатывать по «специальности» отца. А когда один за другим из жизни ушли родители, на его попечении осталась сестра. Если и выпала удача в те годы на долю армянского сироты, так это случайное знакомство с шахматами.

   Далее — довольно типичный путь наверх, который прошли многие советские шахматисты: кружок во Дворце пионеров, детские, юношеские турниры и, наконец, выход на взрослый уровень. А вот здесь о типичности уже надо забыть: штудирование теории, углублённое изучение дебютов и эндшпилей плюс усидчивость и настойчивость дадут вам определённый, пусть и достаточно высокий, уровень игры, но для того, чтобы к твоей фамилии добавился титул чемпиона мира, нужно ещё что-то… Талант? Да. Удача? Конечно. Оригинальность, неповторимость стиля? Обязательно!

   

   Тигран Петросян. (Wikimedia Commons)

   
   

   Петросяна называли «шахматным левшой». Именно за манеру игры, не имевшую аналогов и ставившую в тупик его соперников. Считалось, что он был гением защиты, непробиваемым «железным Тиграном», затаившимся зверем, который животным чутьём видел угрозу и, по словам Роберта Фишера, умел её устранять «за 20 ходов до того, как она возникнет».

   Здесь самое место привести несколько цифр. Петросян провёл без единого поражения шесть (!) чемпионатов СССР. Выступая за сборную СССР на десяти Всемирных шахматных олимпиадах (с 1958 по 1978 год), он добился невиданного результата: 79 побед, 50 ничьих и всего одно поражение. А в памятном турнире претендентов на острове Кюрасао в 1962 году Петросян занял первое место, не проиграв ни одной из 27 партий, и завоевал право на матч с Михаилом Ботвинником.

   Однако было бы заблуждением считать Тиграна Вартановича сторонником некоего шахматного оборонительного «автобуса», если пользоваться современной футбольной терминологией. Больше всего в шахматах он ценил логику. «Я люблю только такие партии, где играл в соответствии с требованиями позиции», — писал девятый чемпион мира. И если позиция того требовала, Петросян превращался в темпераментного тактика, любившего комбинационные шахматы, умевшего жертвовать фигуры и пешки.

   Высшая точка его карьеры — конечно, победа в 1963 году над великим Ботвинником в двухмесячном состязании за звание чемпиона мира. Счёт был разгромным — 12,5:9,5. «Я не могу угадать его ходы», — признавался потом уже экс-чемпион, который редко одаривал соперников положительными отзывами. Что же касается Петросяна, то, как вспоминала его супруга Рона Яковлевна, свою победу муж воспринял очень спокойно. Лишённый тщеславия и излишнего честолюбия, он без звёздных замашек относился к возросшей популярности и с некоторым стеснением принимал всенародную любовь.

   

   Петросян на армянской банкноте. (Wikimedia Commons)

   
   

   И ещё одно последствие чемпионства Петросяна — рождение армянской шахматной школы, ставшей одной из сильнейших в мире. В Армении выросла целая плеяда блестящих игроков, а шахматы стали обязательным предметом в общеобразовательных школах республики.

   В 1969 году, после шести лет чемпионства, Петросян уступил титул Борису Спасскому, но оставался в ряду сильнейших шахматистов мира. И довольно успешно начал новый отборочный цикл, дойдя до финала. Но там его ждал Роберт Фишер, который перед Петросяном буквально разгромил двух гроссмейстеров, нашего Тайманова и датчанина Ларсена, с общим счётом 12:0!

   Спорткомитет докладывал в ЦК о мерах, принимаемых для подготовки Петросяна к матчу с американцем. В секретной записке глава спортивного ведомства Сергей Павлов писал: «Спорткомитет СССР принимает дополнительные меры по обеспечению успешной подготовки советских шахматистов Т. Петросяна и Б. Спасского к борьбе за первенство мира. В этом году проведён специальный сбор группы гроссмейстеров по изучению творчества Фишера, составлена картотека более 500 партий, сыгранных им за 15 лет. К подготовке советских шахматистов привлечены наиболее опытные тренеры и практики… Вместе с тем, учитывая реальное соотношение сил и то, что Т. Петросян старше своего соперника на 14 лет, решить эту задачу будет чрезвычайно трудно. Поэтому приходится считаться с возможностью того, что ему не удастся преградить американцу путь к матчу на первенство мира».

   Действительно, не удалось. Петросян проиграл молодому гению не так разгромно, как Тайманов и Ларсен, но вполне справедливо. А по возвращении в Москву только и сказал: «Меня так ещё никогда не били». В истории шахмат имя Тиграна Петросяна связано ещё с одной важной страницей: он стал основателем и первым главным редактором еженедельника «64», который лежал на столе у каждого мало-мальски уважающего себя шахматиста в любой стране мира.

   В августе 1984 года Тиграна Вартановича Петросяна не стало. Ему было всего лишь 55 лет.

6. Аферист союзного значения

   Mon, 02 Dec 2024 08:20:00 -0000

   С. БУНТМАН: Добрый вечер! Пятьсот первая передача после нашего юбилея замечательного, мы вновь входим в рабочий ритм. Алексей Кузнецов, Сергей Бунтман здесь с вами.

   А. КУЗНЕЦОВ: Добрый вечер!

   С. БУНТМАН: Добрый вечер. Ну, сегодня и возвращаемся к нашим отечественным делам, причём не летальным! Или летальным?

   А. КУЗНЕЦОВ: Нет, не летальным.

   С. БУНТМАН: Не летальным.

   А. КУЗНЕЦОВ: Насколько можно судить, здесь не было ни одного — по крайней мере непосредственно с этим связанного — летального исхода.

   С. БУНТМАН: Ты знаешь, какая потрясающая вещь произошла с моим компьютером?

   А. КУЗНЕЦОВ: Так.

   С. БУНТМАН: Вот, за отчётное время. Тут я обнаружил просто — представляешь? — брызги крови на мониторе.

   А. КУЗНЕЦОВ: Так?

   С. БУНТМАН: Ну вот.

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну, монитор, я надеюсь, огорожен красно-белой лентой?

   С. БУНТМАН: Так вот он был, пока не пришли криминалисты, пока не пришли…

   А. КУЗНЕЦОВ: Так.

   С. БУНТМАН: И ока… Ну что, ну что вы, говорят, Сергей Александрович! Что вы, Сергей Александрович! Это же гранатовый сок! Это гранат брызнул.

   А. КУЗНЕЦОВ: Вот.

   С. БУНТМАН: А я-то думал! Так что это не было цветом…

   А. КУЗНЕЦОВ: А лет сто пятьдесят назад могла бы быть, да, из этого история.

   С. БУНТМАН: Да! Да, да. Вот, могла бы быть история, и, в общем-то, начали бы расследовать тут что-нибудь, что-нибудь так…

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну что же, это очень удачная подводка, потому что у нас сегодня в каком-то смысле брызги гранатового сока и будут, наверно. Это, так сказать, продолжение нашего такого внутреннего мини-цикла, связанного с отделом расследований, отделом судебных очерков «Литературной газеты» в период её, на мой взгляд, максимального расцвета, в 1960—1980-е годы, и сейчас нам Андрей даст фотографию, которую мы уже видели как минимум один, а по-моему, даже пару раз в наших передачах. Андрей, нам нужен человек, который, по сути, является сегодня главным автором нашей передачи — не Сергей Бунтман, не я! Вы видите Аркадия Ваксберга, юриста, человека, который сам был вполне, так сказать, успешным и практикующим адвокатом, начинал свою адвокатскую деятельность в качестве практиканта у знаменитого Ильи Брауде. Об этом обо всём мы рассказывали, но не лишний раз напомнить. И вот в конце 1970-х годов Ваксберг публикует судебный очерк, а затем, как это принято было в «Литературной газете» (такие случаи были регулярны достаточно), — второй судебный очерк на эту же тему, который является и продолжением и некоторым подведением итогов. Так сказать, вот вы нам писали, меры приняты, вот нам ответили такие-то инстанции на первый очерк. Это, я считаю, очень хорошая практика, люди должны знать, что, действительно, работа, там, имела какие-то последствия. Так вот, героем этого очерка — героем в кавычках, естественно, — становится Захар Самойлович Двойрис, человек абсолютно феерический. И честно говоря, я уже привык к тому, что, когда речь идёт о каких-то громких, значительных делах советского времени, уже есть передача с Каневским, уже есть передача, там, в каком-нибудь другом цикле.

   С. БУНТМАН: Ну да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Уже есть, там, у Минаева какого-нибудь, значит, в трукрайм-подкасте, ещё что-нибудь. Ничего! У меня, Серёж, такое ощущение, что из журналистов мы первые — ну, по крайней мере в каких-то таких, более или менее популярных — уж после пятисот-то можем, да, говорить про популярность?

   С. БУНТМАН: Ну можем, да. Ну.

   А. КУЗНЕЦОВ: В каких-то более или менее популярных передачах. Но тем больше, так сказать, наша ответственность.

   С. БУНТМАН: Но, а может, они боятся — знаешь, как актёры боятся вот: эта шотландская пьеса, там.

   А. КУЗНЕЦОВ: Может быть, может быть, может, да, существует какая-то…

   С. БУНТМАН: Этот аферист! Может, это было связано с каким-то, да. Фальшивая биография

   А. КУЗНЕЦОВ: Не исключаю, не исключаю. Тем более что, действительно, много удивительного. Итак, Захар Самойлович или (у Ваксберга в очерке) Семёнович. Я проверил, на самом деле он, судя по всему, по паспорту Самойлович. Паспорта я его, разумеется, не видел, но поскольку герой наш является автором двух книг, большого количества статей, нескольких сценариев к документальным фильмам — есть библиотечные карточки, вот на книги есть библиотечные карточки и Российской государственной библиотеки, и нескольких других, значит, областных библиотек, и там прямо указано: автор Захар Самойлович Двойрис. Что касается того, не два ли это разных человека — нет, это один человек. Надо сказать, что с еврейскими именами и фамилиями в советское время часто происходила трансформация: Моисеевичи становились Михайловичами, Боруховичи становились Борисовичами. Я вполне допускаю, что здесь, может, по, так сказать, велению времени, может быть, по желанию самого носителя, может быть, ещё по каким-то обстоятельствам отчётливо еврейское Самойлович превратилось в менее отчётливо еврейское Семёнович. В любом случае, это один и тот же человек. Дайте нам, Андрей, пожалуйста, единственную фотографию, которой мы располагаем: плита, скромная плита на семейном захоронении — слева памятник побольше, на Востряковском кладбище.

   С. БУНТМАН: Ну да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Кладбище не последнее, прямо скажем, в столице, но это тот его участок, который исторически представляет собой еврейское кладбище, так что сам факт захоронения здесь не свидетельствует о каких-то там заслугах, это как бы отдельное, да, это такая вот вещь. И вот с этой фотографии, достаточно хорошо различимой на памятнике, смотрит человек, абсолютно соответствующий тем описаниям, которые встречаются в очерке Ваксберга: человек с прямым горделивым взглядом, с достаточно роскошной даже в старости седой шевелюрой, человек такой солидный, представительный, и так далее. На протяжении нескольких десятилетий, я бы сказал — примерно около полувека Захар Двойрис представлял людям… Ну вот если биографию, им самим рассказанную, изложить, то выглядит она примерно следующим образом: в 1930-е годы он занимал различные ответственные посты, он 1909 года. Вот это факт. Значит, в 1930-е годы он занимал различные ответственные посты: в частности, он упоминал о том, что он был секретарём одного из райкомов партии, в партии он с тридцатого года, по его собственному утверждению, значит, что он был секретарём одного из московских райкомов, что он был депутатом Моссовета в первой половине 1930-х годов, что в 1937 году он был репрессирован по политическим мотивам с должности одного из секретарей ЦК комсомола Украины. Он уроженец Украины, он из Винницкой области. Значит, дальше по его версии, отбыв определённый срок в лагере, он освободился и немедленно отправился на фронт, где в качестве рядового сражался в рядах 227-го гаубичного полка, в 70-й стрелковой дивизии, на Ленинградском фронте, был тяжело ранен, отправлен на излечение в тыл, в госпиталь, в Сибирь, значит. После этого комиссован, до конца войны и даже некоторое время (до 1946-го) после войны, продолжал проживать в городе Новосибирске — вот том самом, в котором, так сказать, оказался после того как вышел из госпиталя. Там вёл активную общественную работу: разоблачил невероятное количество лиц, уклоняющихся от армии, от фронта, за что, так сказать, имел благодарности местного военного комиссариата. Якобы в 1930-е ещё годы он закончил некий юридический вуз — он везде писал, что у него высшее юридическое образование, и имел справку, что состоит соискателем, то есть человеком, который готовится писать и защищать кандидатскую диссертацию, в ВЮЗИ, Всесоюзном юридическом заочном институте. В 1960-е годы он становится личным секретарем человека тоже незаурядного (только в отличие от Двойриса его биография не выдумана, я её обязательно расскажу, и мы увидим фотографию этого человека — Фёдора Николаевича Петрова) старого большевика, старого-старого, то есть старее не бывает — ну, не будем забегать вперёд.

   С. БУНТМАН: Ой! Да его же нам показывали! Его, Фёдора Петрова!

   А. КУЗНЕЦОВ: Где показывали? Его везде показывали!

   С. БУНТМАН: Нам его… нет, нам его в телевизоре «Луч» — это не видеоассистент арбитра, а это я показываю именно телевизор. Вот в телевизоре «Луч» показывали постоянно, особенно, там, под юбилеи. Фёдор Петров! А не он ли был в полемике тогда вот, когда показывали нам всё время к юбилею революции, он защищал. Ну вот, в общем-то это самый известный…

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну конечно! С Шульгиным!

   С. БУНТМАН: С Шульгиным, конечно!

   А. КУЗНЕЦОВ: С Шульгиным, конечно, и именно он представлял правильную, так сказать, линию.

   С. БУНТМАН: Ну да, да-да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну, достаточно сказать, что у Фёдора Николаевича в биографии запись «Член КПСС с 1896 года». Абсолютно абсурдная фраза из серии «История СССР в период феодализма» — да, учебник так назывался — но вот она совершенно официально везде была растиражирована, во всех энциклопедиях.

   С. БУНТМАН: Ну!

   А. КУЗНЕЦОВ: Мы обязательно об этом человеке поговорим, потому что в судьбе Двойриса он сыграл очень важную роль, но и Двойрис в его судьбе, и то, что вам его всё время показывали — в этом, видимо, какая-то, опять же в кавычках, заслуга Захара Самойловича имеется. Вот он становится секретарём этого старого-старого большевика. Большевику уже на тот момент прилично за семьдесят. Пишет о нём, пишет сценарии. Вот эти два документальных фильма, которые я упомянул, это о нём. Обе книги — это о нём. Он всячески его популяризирует, всюду его, где можно — водит, показывает, сам рядом с ним. Ну, а потом, значит, клеветы всякие на Захара Самойловича возводятся. Первое время, пока ещё жив товарищ Петров, он от этих клевет отбрёхивается. Есть письма старых большевиков: вот, на Захара Самойловича клеветы многие, а Фёдор Николаевич от этого расстраивается. Да что же это за безобразие?

   С. БУНТМАН: Да! Ваксберг начинает расследование

   А. КУЗНЕЦОВ: Товарищи на одного честного товарища клевещут, а другой, который уже к нему привык и считает его личным другом, а сам Ленина видел. И автор воспоминания о том, как он Ленина видел… Короче, в 1973-м Петров умирает, не дожив, по-моему, два или три года до своего столетия. Захар Самойлович продолжает снимать с грядки многочисленные урожаи. Но вот, судя по всему, роковая его ошибка… Я сужу не по очеркам Ваксберга, а по двухтомным воспоминаниям. Аркадий Иосифович написал феерически интересную автобиографию свою в двух томах. Настоятельно её рекомендую, без труда в интернете найдёте. И вот там приоткрывается форточка, которая показывает, что же наконец прервало совершенно блестящую длительную жизненную карьеру этого человека. Я процитирую Ваксберга, не откажу себе в удовольствии. «Каким-то образом Захар сумел насолить Михалкову. Отцу, а не детям».

   С. БУНТМАН: Сергею Владимировичу.

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну конечно! «Он-то и позвонил мне, чтобы рассказать о беспримерном мошеннике. Сергей до того был взбешён, что даже перестал заикаться». Кто слышал выступления Сергея Владимировича Михалкова, наверное, помнит: он сильно заикался. Это вот не лёгкая, да, иногда бывает форма…

   С. БУНТМАН: Но это известная вообще вещь, в каких-то ситуациях перестаёт человек.

   А. КУЗНЕЦОВ: Да, да! В ситуациях именно стрессовых. То есть здесь Михалков был просто в бешенстве. «- Докажи, что и этот орешек тебе по зубам, — подначивал меня дядя Стёпа, боясь, что я откажусь. — Таких ты ещё не видел. Как бы Захарушка тебя не слопал, пока ты раскусишь его». Ну, приёмчик простенький, прямо скажем. Ваксберг подначивание тут же определил без труда. Но надо отдать должное Михалкову. Я не думаю, что Михалков звонил по всей своей телефонной книге. Он выбрал абсолютно правильного человека, потому что Захара Двойриса при тех обстоятельствах, которые он выбрал и в которых он действовал, сломать могла не официальная правоохранительная система, тут нужен был дуплет. Совместные действия двух органов, в общем, ну как бы даже и не вполне, можно сказать, государственных. Не скажу официальных — государственных. Здесь нужен был союз прессы и Комитета партийного контроля. Людям постарше не надо объяснять, что такое КПК, а людям помоложе скажу, что был такой орган, по сути, высший контрольный орган партии, который занимался разными делами, но люди, которые… И хозяйственными, и политическими, и кадровыми всякими личными вопросами [занимался комитет], но люди, которые там работали, как правило, имели квалификацию хороших следователей, потому что-то, чем они занимались, хотя формально (юридически) следствием не было — это была настоящая расследовательская работа. И вот, соответственно, союз талантливого, одного из самых талантливых журналистов, судебных очеркистов, при этом профессионального юриста Аркадия Ваксберга и ответственного сотрудника комитета партийного контроля Вологжанина. Второй очерк в «Литературной газете» они напишут вместе, как бы как признание их союза…

   С. БУНТМАН: Да, Вологжанин тоже, это известный человек

   А. КУЗНЕЦОВ: Это известный человек, вот у него как раз вполне настоящая партийная биография. Он как раз и был в своё время секретарём райкома где-то на Урале, если не ошибаюсь, или в Западной Сибири. Это человек, который, прежде чем оказаться в Комитете партконтроля, прошёл такой, в общем, достаточно прямой для того времени путь, и на своём месте, что называется, штаны просиживал, а… Ваксберг, кстати, о нём очень тепло вспоминает как о человеке. В частности, обращал внимание на то, что Вологжанин его к себе в кабинет на Старой площади приглашал обычно во второй половине дня и всегда деликатно, прощаясь, напоминал: не забудьте заглянуть на первый этаж. На первом этаже (чуть не сказал «этажу») находилась столовая, в которой после обеда, собственно, уже практически посетителей, которые бы ели, не было, но там можно было отовариться, и любой человек, который законно оказывался в здании, не обязательно сотрудник, но и человек, который просто…

   С. БУНТМАН: Ну да!

   А. КУЗНЕЦОВ: Он мог там купить того-сего. Я под вечер, я понимаю, что сейчас многие люди готовятся ужинать, я не буду перечислять. Аркадий Иосифович очень сладострастно перечисляет, чего там можно было, значит, приобрести в те, уже довольно дефицитные, годы. Я не буду…

   С. БУНТМАН: Да, дефицитные.

   А. КУЗНЕЦОВ: Почитайте Ваксберга и, так сказать, захлебнётесь ностальгической слюной. Так вот, Вологжанин в этом смысле… Ну, это интеллигентный поступок в тогдашних обстоятельствах — помнить о том, что не все живут так же хорошо, как ты, и неплохо бы дать возможность человеку попользоваться. Одним словом, они взялись за это дело. Подключили… А Комитет партийного контроля, он чем ещё хорош? Не будучи официально следственным органом, он не связан уголовно-процессуальным кодексом. Поэтому он запросто подключает всяких добровольцев, не посылая официально запросы на экспертизу. Он подключает сотрудников архивов, сельских библиотекарей, местных краеведов — кого угодно. И это часто приносит результаты гораздо более эффективные, чем обычный запрос какого-нибудь там следователя районной прокуратуры. И вот выясняется, что в той биографии, которую я изложил и которую излагал Двойрис, которой он более или менее придерживался, правда только то, что он уроженец Винницкой области и он 1909 года рождения. Всё. Остальное…

   С. БУНТМАН: Всё?

   А. КУЗНЕЦОВ: Всё. Началось с того… Они проверили первую вещь. Сегодня человек, который умеет элементарно пользоваться «Гуглом», или «Яндексом», или ещё каким-нибудь поиском — он бы это установил в три минуты. Ну или, по крайней мере, заподозрил бы в три минуты. Тогда, помните, для всего нужно было рассылать запросы, адресно, в самые разные ведомства, потому что не всегда было понятно, в какое именно ведомство. И тогда рассылали веером по ведомствам определённого типа. Ну вот здесь, видимо, запрос ушёл в Подольск, в архив министерства обороны. Дело в том, что Двойрис довольно много подробностей о себе рассказывал, называя в том числе, например, номера воинских частей. И вот выяснилась такая подробность: 227-й гаубичный полк, действительно, совершенно героически сражался на Ленинградском фронте, а вообще 70-я стрелковая дивизия была кадровым соединением Красной Армии с заслуженной боевой биографией, которая активно принимала участие ещё в Зимней войне, в советско-финской. Кстати говоря, вот тот самый Майнильский инцидент, когда якобы с финской стороны обстреляли, значит, на советской территории позиции Красной Армии и там был ранен красноармеец, и так далее. Вот если верить официальному сообщению… чего делать не надо, конечно, понятно, что майнильский инцидент — это имитация, но якобы обстрел пришёлся по территории именно 70-й стрелковой. И всю войну она входила в состав Ленинградского фронта, но вот какой нюанс, о котором, видимо, Двойрис не знал. Дело в том, что есть две 70-е дивизии — первого и второго формирования. И соответственно, гаубичный полк входивший — это её штатный гаубичный полк. Он ей положен, этой дивизии. Что такое стрелковая дивизия? Несколько стрелковых полков и два артиллерийских полка, как правило, так сказать, обычной артиллерии, которая по настильной траектории стреляет, и гаубичная артиллерия. Так вот, эта дивизия понесла тяжелейшие потери во время очередной Синявинской операции, так называемой Синявинской операции 1942 года. Это осень…

   С. БУНТМАН: Синявинские высоты, да…

   А. КУЗНЕЦОВ: Да. И понесла, во-первых, огромные потери, во-вторых, в очередной раз покрыла себя, значит, славой, и в конце октября 1942 года было принято решение переформировать её в гвардейскую дивизию, первую на Ленинградском фронте.

   С. БУНТМАН: Ну да.

   А. КУЗНЕЦОВ: И она была расформирована, номера, соответственно, ушли. Некоторое время ушло на формирование, так сказать, дивизии второго формирования, и с конца марта появилась 45-я Гвардейская дивизия (бывшая 70-я), и тогда же появилась новая, второго формирования, обычная 70-я дивизия.

   С. БУНТМАН: Ну да, это… Это, на самом деле, дело, встречающееся довольно…

   А. КУЗНЕЦОВ: …очень часто. Да, пожалуйста, слушайте, у нас некоторые соединения во время Великой Отечественной войны есть и третьего формирования, да.

   С. БУНТМАН: Есть, конечно.

   А. КУЗНЕЦОВ: Некоторым так «повезло», что их, там, в окружение попадали или расколошмачивали и всё вот это… Тут ещё-то относительно такой путь, не самый, что называется, страшный. И то же самое происходило с 227-м гаубичным полком в её составе: в ноябре 1942 года он был раскассирован, и в конце марта 1943 года — опять, второе формирование, возрождён в составе новой 70-й дивизии. Так вот, Двойрис утверждал, что он сражался в составе этого полка и этой дивизии с января по март — ровно в тот промежуток, когда их не было.

   С. БУНТМАН: Интересно. Это он нарочно? Не знаю…

   А. КУЗНЕЦОВ: Нарочно? Не знаю, но дело в том, что…

   С. БУНТМАН: Вообще кто он? А что он делал?.. Ну, потом выяснится, какова его истинная биография?

   А. КУЗНЕЦОВ: Конечно, конечно, конечно. Обязательно. Сейчас я прямо и расскажу.

   С. БУНТМАН: И с достаточной подлинностью, да? Подлинная биография

   А. КУЗНЕЦОВ: Да. Причём потом, когда всё это дело закрутится и когда люди, ну вот из тех, кто как бы был в курсе более или менее полной картины происходящего, — ну как вот тот же Ваксберг, да, или как тот же Вологжанин, — значит, эти люди придут в совершенное обалдение от масштабов и вранья и, так сказать, вытекающих отсюда последствий. Но это всё будет расширяться, потому что запросят Совет ветеранов. Совет ветеранов скажет: нет, у нас никогда, ни до ни после, ничего похожего, никакого вот этого не было, и прочее, и прочее. А на самом деле в конце 1937 года недоброго, 28-летний Захар Двойрис — известно из его предыдущей биографии только то, что у него шесть классов образования за плечами — членом партии он не был, а в конце 1937 года он был арестован, и в начале 1938 года осуждён по двум статьям Уголовного кодекса. Арестован и осуждён он был за то, что «скупал и перепродавал вещи, приобретённые в комиссионных магазинах, и выдавая себя за прокурорского работника, обещал содействие в случае возбуждения уголовного дела». Результат его мошеннических операций был определён судом в 28 тысяч рублей. Много это или мало для того времени — наверное, уже после перерыва.

   Реклама

   А. КУЗНЕЦОВ: Вот я тоже не был уверен. И я специально для этого слазил посмотрел. Собственно, ну, посмотрел уровень зарплат — проще всего, да, чем по товарам. Вот смотрите, по состоянию на 1937 год. Это официальные данные, это не воспоминания чьи-то, это официальная статистика. Месячные зарплаты: квалифицированные рабочие — 500−600 рублей в месяц, заведующий магазином (ну, видимо, небольшим магазином) — 460 рублей в месяц, учитель — 250−400 рублей, врач — 150−400 рублей. Это известно, что перед войной врачи получали очень мало, и якобы товарищ Сталин даже сказал: «Хорошего врача люди сами прокормят, а плохому нечего большую зарплату платить». Не знаю, может, это апокриф, конечно, но вот что врачи просто нищенствовали — это известно.

   С. БУНТМАН: Ну при его мольеровском отношении к врачам, что проявится жесточайше в 1953 году…

   А. КУЗНЕЦОВ: …в последние его годы жизни, да. То есть, иными словами, он получил (вот то, что насчитало следствие) четыре годичных зарплаты квалифицированного рабочего. То есть это, конечно, размер крупный. В принципе, насколько я понимаю, если бы следствие захотело, из этого бы можно было 58-ю статью сделать как нечего делать: поскольку он представлялся прокурорским работником и обещал в случае чего посодействовать прекращению уголовного дела, то дискредитацию советской власти — ну даже не смешно. Но то ли следствие было ленивое, то ли следствие было честное и честно решило: ну на кой чёрт это делать, он же явно совершенно из корыстных соображений это делал и не собирался дискредитировать советскую власть… Получил он пятёрку, каковую пятёрку отбыл от звоночка до звоночка. Соответственно, в январе 1943 года — ровно тогда, когда он героически уже сражался, значит, на очередной Синявинской высоте, — за ним закрылись лагерные ворота и, судя по всему, далеко он не уехал, потому что в Новосибирске (естественно, без всякого ранения, какое ранение!), значит, в Новосибирске он всплыл достаточно быстро. Среди многочисленных его справок, которые он собирал всю жизнь, и изготавливал, и ходатайствовал об их изготовлении, есть характеристика, подписанная ему в январе 1946 года (причём характеристика эта подписана новосибирским областным военкомом и его заместителем), о том, что за два года (соответственно, 1943-й и 1944-й, ну и половина 1945 года) он выявил в Новосибирске 190 дезертиров и внёс в фонд обороны страны 45 тысяч рублей.

   С. БУНТМАН: Интересно.

   А. КУЗНЕЦОВ: То есть восемь зарплат квалифицированного рабочего по состоянию на довоенное время.

   С. БУНТМАН: Ну если при воображаемой, гипотетической биографии этого товарища поиски дезертиров и уклонистов были как-то обоснованы, да, его собственной военной судьбой, то здесь вообще что-то получается…

   А. КУЗНЕЦОВ: Вот, видимо, особенностью его профессионального почерка (профессионального как мошенника, разумеется) была абсолютно запредельная наглость с одной стороны, и с другой стороны — он очень точно понимал, какого рода человек перед ним, какие инструменты… Вот как опытный, так сказать, слесарь глядит на сломавшийся замок, а рука уже сама тянется вот именно к этой фигулечке, вот именно к этому напильничку, именно к этому крючочку, да…

   С. БУНТМАН: Ну да, да-да…

   А. КУЗНЕЦОВ: Вот он с кем-то через приятелей, с кем-то через одолжение, с кем-то через барственное хамство… Обязательно, так сказать, приведу вам примеры. А дальше каким-то образом он подлезает к этому самому Фёдору Петрову. Один из Аллилуевых, из этой разветвлённой, так сказать, и заслуженной семьи, в своих мемуарах пишет (не знаю уж, на чём основываясь, подозреваю, что на собственных рассказах Двойриса, который был соседом по дому), что к Петрову его определил лично Хрущёв. Аллилуев пишет: в начале 1960-х Хрущёв заигрывал со старой ленинской гвардией, ему нужна была их поддержка, и он лично этого человека в литературные секретари, значит, и определил. Ну я уверен, что Никита Сергеевич (дорогой) не занимался такой ерундой, как личным подбором литературных секретарей. А вот что Двойрис мог рассказывать, что его лично Хрущёв определил к Фёдору Николаевичу, — так это я совершенно не сомневаюсь.

   С. БУНТМАН: Никита Сергеевич, да. И помнил его ещё по Украине, да… Старый большевик Петров

   А. КУЗНЕЦОВ: Фёдор Николаевич Петров. Дайте нам, пожалуйста, Андрей, фотографию пожилого, очень благообразного человека с академической бородкой. Вот он. Вот он, Серёж, кого вам показывали все 1960-е годы…

   С. БУНТМАН: Да, я его помню, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну он действительно такой, чем-то Анатолия Васильевича Луначарского напоминает…

   С. БУНТМАН: Да скорее Глеба Кржижановского.

   А. КУЗНЕЦОВ: Кржижановского Глеба Максимилиановича, да, вполне напоминает.

   С. БУНТМАН: Да я уж не говорю о Булганине.

   А. КУЗНЕЦОВ: Булганин просто один в один, только Булганин чуть похудей был, но и помоложе всё-таки. Петрову на этой фотографии за восемьдесят. Он действительно из интеллигенции, он врач, закончил в начале века (в 1902 году, по-моему) Киевский университет, медицинский факультет. Но он действительно из профессиональных революционеров, он действительно вступил в одну из социал-демократических организаций в середине 1890-х, ещё до первого съезда. Он действительно принимал участие в самых разных событиях, в том числе и в событиях 1905 года, был ранен, командуя одной из рабочих дружин, получил 10 лет каторги, сидел в Шлиссельбурге. Это всё правда. В 1915 году его каторга закончилась, его отправили в ссылку в Иркутскую область. В ссылке он находился вместе с Фрунзе, кстати говоря, о котором в том числе написал воспоминания. Значит, затем он там будет членом Иркутского обкома, затем его занесёт в Дальневосточную республику. В Дальневосточной республике он будет одним из министров — здравоохранения, как ни удивительно…

   С. БУНТМАН: У Блюхера, у Блюхера с Постышевым там…

   А. КУЗНЕЦОВ: Ну, Блюхер сам был одним из министров, то есть он коллегой Блюхера был, совершенно верно.

   С. БУНТМАН: Да, да, да…

   А. КУЗНЕЦОВ: Более того, он будет формально даже в какой-то момент поважнее Блюхера, потому что в какой-то период он будет одним из товарищей председателя Совета министров Дальневосточной республики. А вот где они с Блюхером точно очень плотно пересекались — это на Дайрэнской конференции, на переговорах с Японией, где Блюхер был фактическим руководителем делегации (ну, понятно, как министр обороны ДВР), а формальным руководителем делегации был-таки как раз Петров.

   С. БУНТМАН: Как он прожил последующие годы? Как он выжил?

   А. КУЗНЕЦОВ: Бесконфликтно. Он не замечен ни в одной оппозиции, он даже близко не подходил ни к Троцкому, ни к Бухарину… Он довольно быстро свернул вот на эту академическую стезю, где и приобрёл бородку и прочий интеллигентный округлый вид. Значит, он будет начальником одного из управлений наркомата просвещения, по-моему, того, что занимался вузами и техническими всякими этими самыми техникумами. То есть работал с товарищем Крупской опять-таки, да. Он действительно знал Ленина, и знал его ещё в 1890-е годы — это правда. Потом он будет одним из руководителей издательства «Энциклопедия», он будет членом редколлегии «Большой советской энциклопедии», он будет непременным членом редколлегий всяких специальных энциклопедий. В 1930-е годы, в начале, он побудет несколько лет председателем вот того, что потом станет ССОДом, Союзом советских обществ дружбы, а тогда это как-то чуть-чуть по-другому называлось, но вот тоже такая типа общественная организация по внешним связям.

   С. БУНТМАН: Да.

   А. КУЗНЕЦОВ: Одним словом, он вот такой вот… Двойрис действительно, видимо, подобрал к нему все возможные ключи, которые только, так сказать, имелись: и на лесть, на бесконечные восхваления, на книги о нём. Пользовался совершенно беззастенчиво его именем. Сейчас я вам приведу пример. Значит, Двойрис потом будет давать показания, что он автор двух романов документальных, двух сценариев, более двухсот статей… При этом Ваксберг приводит примеры его литературного стиля тогда, когда это несомненно написал он сам. Вот послушайте, я постараюсь прочитать со всеми знаками препинания и прочими характерными особенностями. «Отдыхая в сан. (сокращённо от «санаторий») «Россия» (без запятой) я сдал в присутствии м/сына»… Моего сына. Он явно не был уверен, как правильно написать «моего»: через «в» или через «г», через «а» или через «о»… И в этих случаях он пользовался, как Пеппи Длинныйчулок, помнишь: «Когда мне не будет хватать букв, я буду пользоваться цифрами».

   С. БУНТМАН: Да, всё правильно.

   А. КУЗНЕЦОВ: «Как поживает моя 7я?», да? Вот это его случай. «В присутствии м/сына и шофёра 2 костюма № 52» — вместо того чтобы написать «два костюма пятьдесят второго размера». А как написать: «второва», или «второво», или «второга»? Поэтому «№ 52 + № 52».

   С. БУНТМАН: Да, тут ещё или «втарова», или… ну да, ну да…

   А. КУЗНЕЦОВ: Хорошо нам издеваться, да, с высшим-то образованием. «Укоротить брюки, укрепить пуговицы и вешалки. Эти два костюма привёз товарищ Кузьменко И. Н. Я их не принял, так как эти два костюма забрал обратно — есть подтверждение — и велел мне позвонить на след. день». Ну, понятно, ни один нормальный человек…

   С. БУНТМАН: Ну это естественно, и бывали… Сколько я читал таких тоже сокращений, да, особенно если спешили.

   А. КУЗНЕЦОВ: Сокращения — да, но кто забрал? Кому забрал? Зачем забрал? Тут же ещё и логики… «Я пришёл на сл. день, Кузьменко пустил слезу, что эти два костюма похитили из багажника. Посоветовавшись с юристами, мне разъяснили» — ну классика, да?

   С. БУНТМАН: А, это классика, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: «Подъезжая, слетела шляпа»…

   С. БУНТМАН: Да-да-да.

   А. КУЗНЕЦОВ: «Посоветовавшись с юристами, мне разъяснили, что мои претензии действительны в течение трёх лет». Чувак утверждает, что у него высшее юридическое образование и что он соискатель в ВЮЗИ. Юристы ему объяснили, что такое срок исковой давности по гражданскому иску, да? Это второй курс. «Прошу поговорить с выставлен. моими свидетелями. Костюмы были финские, ч/шерстяные (видимо, «чисто шерстяные»), ни разу не одёванные».

   С. БУНТМАН: Прокололся здесь.

   А. КУЗНЕЦОВ: А до этого всё было безупречно.

   С. БУНТМАН: Нет, до этого он пытался избежать многих вещей, а здесь…

   А. КУЗНЕЦОВ: «Даже в этом году я приехал и опять укоротил брюки» — к чему это? А теперь почитаем, начнём читать одну статью, которая написана товарищем Двойрисом. Перескочите, Андрей, пожалуйста, через статью, и дайте нам вторую, которая называется «Миллионер». Вы будете на неё смотреть, на фотографию в том числе, как товарищ Петров там ручкается с героем статьи, а я вам начну читать. Это товарищ Двойрис, газетный его стиль. «Читатель может подумать, что речь пойдёт о человеке, нажившем состояние. В сущности, это так и есть. Разве не самое большое из всех богатств составляют признание и уважение людей? И то и другое принёс Павлу Петровичу Горбунову его труд шофёра. Впрочем, он миллионер не только в переносном, но и в прямом смысле слова: если сложить все километры, которые проехал он за 40 лет, получится несколько кругосветных путешествий. В Москве и в Подмосковье, пожалуй, нет уголка, о котором Павел Петрович не мог бы рассказать, каким он был, как менялся, как выглядит сегодня. Удивительно гармоничную пару составляет Павел Петрович со своим постоянным пассажиром — он водит персональную машину старейшего коммуниста, члена КПСС с 1896 года, Героя Социалистического Труда Фёдора Николаевича Петрова. О чём только не приходится беседовать во время постоянных путешествий, подчас далёких! Несмотря на свои 88 лет, Фёдор Николаевич никогда не откажется принять приглашение рабочих столицы, воинов Советской Армии, колхозников Подмосковья. Профессор, человек энциклопедического образования, и его шофёр всегда находят общий язык».

   С. БУНТМАН: Ну да, штамп на штампе, штампом погоняет, и так далее…

   А. КУЗНЕЦОВ: Серёж, ларчик открывается ещё проще. На него, литературного секретаря, работал целый набор профессиональных журналистов. Кого-то он балычком прикармливал, кого-то ещё чем-то. Зафиксирован в материалах следствия один случай, когда у одной журналистки, известной (Ваксберг её не называет, только говорит, что известная журналистка), брат, любимый брат, по какому-то грязному делу оказался в местах лишения свободы. И вот он несколько лет — я имею в виду Двойриса — несколько лет кормил её обещаниями, что вот он брату поможет и вот что делом брата занимаются. Она бесплатно на него фигарила вот такие абсолютно безликие, действительно, штамп на штампе. Дайте нам, Андрей, пожалуйста, предыдущую статью. Её я читать не буду. Статья «Миллионер» — это журнал «За рулём». А вот перед нами «Советский спорт» середины 1960-х, 1963-го, по-моему, года.

   С. БУНТМАН: Боже мой, я же мог это читать!

   А. КУЗНЕЦОВ: Вполне! Попробуй припомнить, не читал ли ты гневную статью о том, что на катке «Динамо» совсем не занимаются массовым спортом. Вот разрядников и мастеров готовят, а вот простые ребятишки, которые хотят просто научиться азам фигурного катания, — вот их там футболят, динамят (уж извините), и так далее. И всё это, значит, рубрика «Письмо в редакцию», и опять же Захар наш Двойрис.

   С. БУНТМАН: Нет, я такие вещи не читал. Как папа мой говорил, «клеветоны» я не читал в «Советском спорте».

   А. КУЗНЕЦОВ: Он действительно умел, видимо, распознавать людей. Сейчас нам покажите, Андрей, фотографию женщины с большим (и, сразу от себя скажу, абсолютно заслуженным, видимо) иконостасом из орденов и медалей. Вот показания, которые она дала как свидетель на следствии. «Я была депутатом Верховного Совета СССР пятого созыва, с 1958 по 1962 год. В силу депутатских обязанностей мне неоднократно пришлось приезжать в Москву. Однажды в ресторане гостиницы, где я остановилась, ко мне подошёл аккуратно одетый мужчина и познакомился со мной, представившись Двойрисом, бывшим работником ЦК ВЛКСМ. В ресторане я видела его неоднократно в различных, по виду солидных компаниях. Двойрис попросил меня походатайствовать об увеличении ему пенсии. Говорил убедительно, производил впечатление порядочного человека. Я поверила ему и согласилась войти с ходатайством в орган, ведающий назначением пенсий. Текст ходатайства Двойрис принёс в готовом виде, предварительно взяв у меня бланк депутата Верховного Совета СССР. Я это ходатайство подписала, хотя ни один из фактов, изложенных там, я не проверяла». Я думаю, что он с самого начала определил, что перед ним очень честный, очень порядочный и очень наивный человек. Мы видим Фузу Карачаевну…

   С. БУНТМАН: И доверчивый, доверчивый…

   А. КУЗНЕЦОВ: Мы видим Фузу Карачаевну Блаеву. Вот я просто зачитаю из её официальной биографии: одна из первых учёных-горянок Кабардино-Балкарии, заведующая глазным отделением республиканской больницы, доцент Кабардино-Балкарского государственного университета, заслуженный врач РСФСР. Родилась в 1915 году в селении Терекское, в 1933 году поступила в Дагестанский государственный медицинский институт, успешно закончила в 1938 году. В годы войны была консультантом эвакогоспиталей в Дагестане, членом военно-медицинских комиссий, создавала мобильные медицинские отряды, выезжала в отдалённые районы республики. Работала старшим преподавателем университета, заведовала глазным отделением республиканской больницы, ею опубликовано три десятка научных работ. Но были, конечно и другие люди, которые про Двойриса всё очень хорошо понимали. Дайте нам, пожалуйста, Андрей, очень представительного мужчину. А те, кто нашу передачу давно смотрит, его у нас уже видели. Это Юрий Соколов, директор того самого универмага № 1, «Елисеевского».

   С. БУНТМАН: Гастронома.

   А. КУЗНЕЦОВ: Да, конечно, гастронома, не универмага. Я уверен, что Двойриса раскусил просто с первого взгляда, но даже вот не рыпнулся, отгружая ему балыки, коньяки ящиками — в машину, в машину, в машину. Откуда у него машина? А машину ему предоставил начальник хозяйственного управления одного из производственных министерств. За какие уж блага — трудно сказать, но вот у него была прикреплённая машина с шофёром, «волга», которая числилась при гараже Министерства промышленности средств связи (если я не ошибаюсь, вот такое название). Интересно, что когда потом начнутся разгромы тех, кто Двойрису помогал, именно Соколов единственный (ну, из тех, о ком известно) уйдёт без взыскания, он сумеет открутиться. А что? Приезжал со всякими там официальными бумагами — я отпускал…

   С. БУНТМАН: Ну да, да.

   А. КУЗНЕЦОВ: А коллектив Гастронома № 1, встревоженный тем, что их начальника там ругают за что-то, да, могут даже снять наверное, написал маляву: «О гражданине таком-то» — имеется в виду Ваксберг А. И., — «мы не можем сказать ничего хорошего. Про что бы он ни писал, всё ему не так». Правда, странно для журналиста, работающего в отделе судебных очерков? Нет бы о хорошем писать, да? А он о чём ни пишет, — морда, от себя добавим, такая-то, — всё ему не так. «А вот товарища Соколова Юрия Константиновича мы знаем как человека кристальной чистоты, редкой скромности, порядочности, бескорыстия, преданного своему делу. Все силы он отдаёт развитию советской торговли». Через пять лет Соколов отдаст все силы… по расстрельному приговору. Мы рассказывали об этом деле. Там много не очень понятного: и размеры того, что Соколов стяжал, прямо скажем, не очень впечатляют, и торопливость, с которой его расстреляли, наводит на всякие нехорошие мысли.

   С. БУНТМАН: Ну, там связи были ого-го у Соколова.

   А. КУЗНЕЦОВ: Но то, что Соколов не все свои силы отдавал развитию советской торговли, или, скажем так, все силы отдавал, но не только развитию советской торговли — наверное, так будет правильнее сказать.

   С. БУНТМАН: Ну а, может, в этом и состояло развитие?

   А. КУЗНЕЦОВ: На чём Двойрис прокололся? Прокололся он, как это обычно бывает. Да, вот, что называется, фраера сгубила… в данном случае даже не жадность — наглость. Он, действительно, очень хорошо знал, с кем как говорить, и в частности, в его арсенале (это многие будут вспоминать) было такое напористое хамство, такое вот через губу, высокомерное хамство советской элиты по отношению к обслуге. Он знал, как так разговаривать с кем, со всякими там младшими продавцами, со всякими там чужими водителями. Не со своим, конечно, нет. И в частности, в ателье города Сочи пришёл он как-то, отдыхая там по бесплатной путёвке. Значит, пришёл он с двумя костюмами, представился министром коммунального хозяйства, по-моему, или чего-то в этом роде, или бытового обслуживания. В общем, министром той отрасли, в которой находилось ателье. Велел ему эти два костюма ушить. Ему ушили, конечно, тут же, срочно, бесплатно. Познакомился с закройщиком и начал с закройщиком дружить. Закройщик первое время был на седьмом небе, тем более что тот ему обещал собрание сочинений Гюго, значит, какую-то путёвку, ещё что-то… Но пока хотел от него услуг: сбыть втридорога ящик консервов, типа крабов в собственном соку (и принести деньги, естественно), значит, реализовать костюмы по цене примерно в три раза дороже их номинальной стоимости, валюту. У меня, говорит, валюта осталась лишняя. Я тут в Мексику на Олимпиаду ездил в качестве члена советской делегации, не всё потратил — не поможешь валюту пристроить? И вот, видимо, валюты этот и забоялся, и, в общем, стал, что называется, увиливать, увиливать. Двойрис вошёл в гнев, в раздражение и накатал на него заявление. Представил расписку долговую на пять с лишним тысяч рублей — дескать, он у меня занял и не отдаёт — и пошёл с этим в суд. Суд, не став разбираться в этом деле… Ну, гражданское право: там нет презумпции невиновности по всему кодексу, как в уголовном, там нюансов гораздо больше. Суд первой инстанции это всё засилил, и тут бы и сломаться нашему закройщику, и уйти в тину, и ползать, и просить прощения, и самоуничижаться… а он пошёл в Верховный суд. И Верховный суд всё это дело обрубил, а в это время начал как раз функционировать Ваксберг со своей бригадой. Первый очерк Ваксберга заканчивается в 1978 году, суда ещё не было, Двойрис ещё под следствием. «Хотелось бы, — пишет Аркадий Иосифович, — чтобы этот очерк действительно стал судебным». Пишет он, выделяя слово «судебным», имея в виду, что должен состояться суд. Через год — второй очерк, который в основном посвящён вот тем людям, которые вольно или невольно содействовали Двойрису в его, значит, образе жизни, скажем так. И там Ваксберг написал формулировку, которая сразу меня насторожила: «Справедливость восторжествовала: Двойрис наказан, он в судебном порядке изолирован от общества». Ох, что-то, думаю, Аркадий Иосифович темнит. И точно — признан невменяемым. Как это могло произойти, честно говоря, я не знаю. Я бы дорого дал за то, чтобы почитать выводы экспертизы. Потому что когда человек на протяжении десятилетий последовательно, изощрённо, придумывая схемы, тонко пользуясь, так сказать, слабостями людей и сразу их видя, к каждому подбирая персональную отмычку, всем этим занимается — вот уж, по-моему, такая вменяемость…

   С. БУНТМАН: Абсолютно, да. Но…

   А. КУЗНЕЦОВ: Но он признан невменяемым и прожил ещё долгую жизнь. Я не знаю, как она сложилась, но вот смотри: в 1979 году он определён на принудительное лечение в учреждение специального типа, а дата-то стоит 1995 год на могильной плите. То есть он ещё 16 лет прожил и скончался в возрасте 86 лет. На воле далеко не все люди до этого доживают. Я думаю, что его довольно быстро «вылечили», и доживал он, опять-таки, так сказать, на свежем воздухе. Правда, у него были конфискованы… у него была конфискована дача, у него была конфискована квартира на Фрунзенской набережной двухкомнатная. Те, кто знает этот район, представляют себе, что за дома на Фрунзенской набережной и что там за двухкомнатные квартиры, и какая публика там живёт. Ну вот, собственно, Аллилуев и пишет, как сосед, о публике, которая там проживала, в этом доме. Но вот, видимо, не все щупальца ему обрубили, он как-то, видимо, сумел пройти…

   С. БУНТМАН: Ну да. Ну уж как он много всевозможных элитных товарищей, элитарных, он схватил за все места, держал…

   А. КУЗНЕЦОВ: Вот в этом втором очерке Ваксберга пишется, что вот этих сняли, этих наказали, этим строго указали… Довольно много народу за него в конечном итоге задним числом наполучило. Но вот тем не менее вот такая вот штука. Сколько же пороков советской системы он выявил! Да, представляешь: этим Двойрисом, как фонарём, на угодничество, на дефицит, на лизоблюдство, на то, что советская…

   С. БУНТМАН: Нет, ну прекрасно он… он прекрасно знал, как говорить, он великолепно это знал — что твой Остап, что твой Коровьев. Знали, как с кем говорить. Абсолютно.

   А. КУЗНЕЦОВ: То есть он плоть от плоти этой системы, только он её вывернул наизнанку, да, мехом внутрь. Вот. Всё-таки каждый мошенник — это в определённой степени зеркало той системы, в которой он действует.

   С. БУНТМАН: Абсолютно. И тех времён. Как нынешние мошенники и чем они пользуются, о чём они…

   А. КУЗНЕЦОВ: Как Сергей Мавроди характеризует девяностые так, что лучше не придумаешь.

   С. БУНТМАН: Да, да, абсолютно. Вот, дорогие друзья, спасибо большое нам за этот рассказ.

7. Проповедники убийств

   Mon, 02 Dec 2024 08:08:00 -0000

   «Какие уроки потомство может почерпнуть из сих ужасных происшествий? Я думаю, никаких, ибо всё это так дурно, так бессмысленно, так скверно, так ужасно, что ни к чему для потомства, ни для современников служить не может», — писал в дневнике в 1818 году будущий декабрист Николай Тургенев.

   Под «ужасными происшествиями» французской революции чаще всего понимают якобинский террор в сентябре 1793 — июле 1794 года. Вдохновителями и идеологами террора обычно называют Жан-Поля Марата и Максимилиана Робеспьера, а иногда к ним причисляют и Жоржа Дантона.

   «Друг народа»

   К началу революции уроженцу Швейцарии Жан-Полю Марату исполнилось 46 лет. В молодости он свыше 10 лет прожил в Англии и Голландии, в 1775 году получил диплом доктора медицины в Эдинбургском университете и в дальнейшем зарабатывал на жизнь лечением бедняков. В полицейском досье, правда, утверждалось, что больные у него часто умирали, а врачебный диплом ему купили. Врачеванием тел интересы Марата, однако, не ограничивались, его с самого начала тянуло к врачеванию душ и общественных пороков. В 1773 году он издал в Амстердаме философский трактат «О человеке, или Принципы и законы влияния души на тело и тела на душу». Философские авторитеты встретили этот труд, мягко говоря, без энтузиазма: Дидро назвал автора чудаком, а Вольтер — и вовсе «арлекином».

   Звёздный час Марата наступил в революционном 1789 году. В сентябре он основал газету «Друг народа», с самого первого номера выделявшуюся крайним радикализмом даже на общем воинственном фоне тогдашней французской прессы. День за днём Марат клеймил предателей, бесчестных чиновников, алчных монополистов, изобличал козни врагов общества, жаждущих поработить народ. Он везде обнаруживал заговор, с которым нужно было постоянно и неустанно бороться.

   Крайне резко Марат нападал на Национальное собрание. Так, после похода парижан на Версаль 5−6 октября 1789 года и вынужденного переезда королевской семьи в Париж он призывал встряхнуть Национальное собрание и вымести из него аристократов и прелатов, которые не имеют никакого права заседать в нём, поскольку являются «представителями уже несуществующих сословий, а не представителями народа».

   

   Жан-Поль Марат. (Wikimedia Commons)

   
   

   Уверяя читателей в своём крайнем омерзении к пролитию крови, Марат, однако, требовал всё большего числа жертв. В июле 1790 года в воззвании «Мы погибли» он запугивал парижан ужасами, неизбежными в случае торжества врагов революции: «ложная гуманность… будет стоить жизни миллионам ваших братьев; пусть наши враги восторжествуют на момент — и кровь польётся ручьями; они будут безжалостно душить вас; они будут распарывать животы ваших жён, и, чтобы навеки погасить в вас любовь к свободе, их кровавые руки будут искать сердца во внутренностях ваших детей». Но всего этого, полагал Марат, легко избежать: «Снесите пятьсот-шестьсот голов, и вы обеспечите себе покой, свободу и счастье».

   В декабре того же года в статье «Контрреволюционный заговор» количество необходимых жертв увеличивается почти в сорок раз: «Остаётся только одно средство… всеобщее восстание и народные расправы… Даже если пришлось бы срубить двадцать тысяч голов, нельзя колебаться ни на одну минуту… Предоставьте же вероломным усыпителям кричать о варварстве».

   В сентябре 1792 года «Друг народа» советовал парижанам «казнить каждого десятого из контрреволюционных мировых судей, членов муниципалитета, департамента и Национального собрания» и настаивал, что следует «прежде расправиться с сидящими в тюрьмах монархистами, потом уже идти к границе». Подстрекательство Марата достигло цели: в ходе «сентябрьских убийств» 2−4 сентября 1792 года возбуждённые толпы «патриотов» умертвили в тюрьмах Парижа более 1300 заключённых, среди которых преобладали священники, отказавшиеся присягнуть новой власти.

   

   Смерть Марата. (Wikimedia Commons)

   
   

   Но и этого Марату казалось недостаточным. С упорством маньяка он требовал всё более массового кровопролития, к ноябрю 1792 года доведя число подлежащих уничтожению предателей до 270 тысяч. Оправдывая эту чудовищную цифру, «Друг народа» безосновательно утверждал, что враги революции уже убили 20 тысяч патриотов и приговорили к смерти ещё 500 тысяч патриотов.

   Но Марат был не просто кровожадным проповедником политических убийств. Французский историк Мона Озуф отмечала, что Марат одним из первых осознал и продемонстрировал, какой властью над умами обладает пресса, как она может формировать общественное мнение. Постоянно призывая на страницах «Друга народа» к казням и расправам, доказывая их допустимость, необходимость и даже полезность, Марат более, чем кто-либо иной, сделал для психологической подготовки террора.

   По прозвищу Неподкупный

   Если Марат с первых же дней революции стал одним из самых влиятельных публицистов радикального фланга, то депутат от города Арраса Максимилиан Робеспьер поначалу был куда менее заметен. Сдержанный, выглядевший, несмотря на молодость (родился в 1758 году), слегка старомодным, с тихим голосом, он не вызывал интереса ни у своих коллег по Национальному собранию, ни у газетчиков. Но недавний аррасский адвокат был настойчив. В 1789 году он выступил в Учредительном собрании 69 раз, в 1790-м — 125 раз, в 1791-м — 328 раз. Постепенно к нему начали прислушиваться и в Собрании, и во влиятельном Якобинском клубе.

   При всей несхожести темпераментов Робеспьера и Марата многое роднило. После взятия Бастилии Робеспьер, ранее допускавший исключительно легальные формы политических действий, перешёл к безоговорочной поддержке революционного насилия. Во время крестьянских беспорядков, вспыхнувших после 14 июля 1789 года, он одобрительно рассуждал в Учредительном собрании: «Если гнев народа сжёг несколько замков, то они принадлежали должностным лицам, которые отказывали народу в справедливости, не подчинялись вашим законам и продолжают восставать против конституции. Пусть же эти факты не внушают никакого страха отцам народа и отчизны!»

   После свержения монархии, в тот же день, когда Париж был охвачен «сентябрьскими убийствами», начались выборы в Национальный конвент. От Парижа были избраны сторонники самых крайних взглядов, среди них — Марат, Робеспьер и лидер наиболее радикального Клуба Кордельеров Жорж Дантон, в качестве министра юстиции отдавший приказ казнить всех сопротивляющихся революции, что во многом и привело к «сентябрьским убийствам».

   

   Максимилиан Робеспьер. (Wikimedia Commons)

   
   

   В Конвенте монтаньяры поначалу насчитывали немногим более 110 голосов, уступая другой республиканской «партии» — жирондистам (около 140 голосов). Жирондисты, среди которых преобладали представители провинции, были недовольны чрезмерным влиянием Парижской коммуны на дела, касавшиеся всей Франции. Они считали, что с падением монархии задачи революции выполнены, а потому настаивали на строгом соблюдении закона и возражали против чрезвычайных мер. Между двумя ведущими группировками Конвента развернулась острая борьба за поддержку большинства депутатов (называемых «равниной» или «болотом») — и в конечном счёте за власть. Жирондисты требовали предать Марата, Робеспьера, лидеров коммуны суду за стремление к диктатуре и поощрение «сентябрьских убийств». Постепенно монтаньяры, прибегая ко всё более наступательной риторике и опираясь на поддержку Якобинского клуба и Парижской коммуны, сумели серьёзно потеснить жирондистов и увеличить свою группировку до 150 депутатов.

   С самого начала деятельности Конвента монтаньяры предлагали судить Людовика XVI, но большинство депутатов опасались этого шага из-за неизбежной враждебной реакции европейских монархов. Победы революционных армий осенью 1792 года придали депутатам смелости, и 3 декабря они проголосовали за предание короля суду. Монтаньяры стремились осудить не только Людовика XVI лично, но и монархию как систему власти. Сам же Робеспьер, возможно, опасаясь оправдания короля, предлагал казнить его без суда в качестве «акта общественного спасения».

   Предложение Робеспьера депутаты отклонили, но было решено, что судить короля будет сам Конвент, причём Марат настоял, чтобы голосование было поимённым, что в накалённой обстановке того времени практически предрешало обвинительный вердикт. Жирондисты, пытаясь спасти королю жизнь и надеясь на монархические чувства народа, предложили вынести вопрос о его судьбе на всенародное голосование. Робеспьер выступил категорически против обращения к народу, заявив: «Добродетель всегда была в меньшинстве на земле. Не будь этого, земля не была бы населена тиранами и рабами». Под добродетелью лидер монтаньяров в полном соответствии с представлениями эпохи понимал не только нравственные принципы, но и революционные политические взгляды. Таким образом, он открыто признал, что его ультрареволюционные сторонники остаются в меньшинстве, их взгляды отнюдь не разделяются народом.

   

   Казнь Людовика XVI. (Wikimedia Commons)

   
   

   Придя к власти в результате восстания 31 мая — 2 июня 1793 года, монтаньяры менее чем через месяц (24 июня) приняли новую конституцию, предоставившую избирательное право всем мужчинам начиная с 21 года. Но введение конституции в действие было отложено до мирного времени, ведь иначе следовало распустить Конвент, в котором после ареста жирондистов монтаньяры располагали подавляющим влиянием, и провести выборы в Законодательное собрание.

   Записи в личных бумагах Робеспьера позволяют судить о реальных намерениях лидера монтаньяров: «Какова цель? Осуществление конституции в интересах народа. Кто будет нашими врагами? Порочные люди и богачи. К каким средствам они прибегнут? К клевете и лицемерию. Какие причины могут благоприятствовать использованию этих средств? Невежество санкюлотов… Когда же народ будет просвещённым? Когда у него будет хлеб и когда богачи и правительство перестанут подкупать лицемерные перья для того, чтобы его обманывать. Когда их интересы совпадут с интересами народа. Когда же их интересы совпадут с интересами народа? Никогда». Таким образом, введение конституции откладывалось на неопределённое и весьма далёкое будущее, а на практике предлагалось бесконечное чрезвычайное правление, фактически — диктатура.

   Марат в практическом осуществлении якобинской диктатуры уже не участвовал: 13 июля 1793 года его жизненный путь прервал кинжал Шарлотты Корде, решившей ценой собственной жизни избавить Францию от проповедника гражданской войны и политических убийств. Индивидуальный террор редко достигает своих целей, куда чаще ведёт к прямо противоположным результатам. Смерть Марата лишь расчистила Робеспьеру путь к единовластию.

   От теории — к практике

   10 июля 1793 года из Комитета общественного спасения, важнейшего органа исполнительной власти, был исключён Дантон, склонявшийся к примирению с жирондистами. Зато 27 июля в состав Комитета вошёл Робеспьер. Вместе с Кутоном и Сен-Жюстом они составили триумвират, фактически правивший республикой вплоть до термидорианского переворота.

   Якобинская диктатура возникла на крайне неблагоприятном экономическом фоне: цены росли, продовольствия не хватало. В этой ситуации вполне ожидаемо появилось ультрарадикальное движение во главе со священником Жаком Ру, требовавшее введения фиксированных цен на продовольствие («максимума»), поголовного истребления «врагов народа» и конфискации в пользу санкюлотов собственности ненавистных богачей.

   Последователей Ру метко прозвали «бешеными». Похожие идеи проповедовали и деятели коммуны, в частности заместитель её прокурора Жак-Рене Эбер. В борьбе с «бешеными» и деятелями коммуны за влияние на парижских санкюлотов робеспьеристы не раз перехватывали их лозунги. 17 июля Конвент принял декрет о смертной казни за спекуляцию, скупку и сокрытие продовольствия и предметов потребления.

   

   Комитет общественного спасения. (Wikimedia Commons)

   
   

   Между тем после того, как 4−5 сентября в Париже произошли волнения санкюлотов, Жак Ру был арестован и 10 февраля 1794 года умер в заключении. После событий 4−5 сентября монтаньяры обещали «поставить террор в порядок дня». 17 сентября Конвент принял декрет о «подозрительных», предусматривавший лишение их свободы вплоть до заключения мира. «Подозрительными» считались родственники эмигрантов, отправленные в отставку служащие, а заодно все, кому по какой-либо причине было отказано в свидетельстве о благонадёжности. Впрочем, коммуна расширила и этот декрет, постановив, что подозрительным является «всякий, кто, ничего не сделав против свободы, равным образом ничего не сделал и в её пользу».

   10 октября Конвент ввёл революционное правление, фактически передав всю полноту власти в руки Комитета общественного спасения и осуществлявшего аресты Комитета общественной безопасности, а в департаментах — обладавших неограниченными полномочиями комиссаров Конвента. Местные революционные комитеты перестали избираться — теперь их назначал Комитет общественного спасения. Так была окончательно оформлена диктатура монтаньяров.

   Ещё 29 сентября Конвент принял декрет о всеобщем максимуме. Вводились твёрдые цены на всё продовольствие, на любые предметы потребления и на жалованье наёмных работников. Теоретически это отвечало чаяниям страдавших от роста дороговизны санкюлотов. На практике же привело лишь к расцвету «чёрного рынка», ещё более стремительному росту цен, включавших теперь «плату за риск», и, соответственно, массовым арестам за спекуляцию.

   С октября 1793 года террор стал приобретать всё более широкий размах. 14 октября начался суд над королевой Марией-Антуанеттой, а уже 16 октября она была обезглавлена. 24−30 октября было приговорено к смертной казни и 31 октября обезглавлено 20 жирондистов, а ещё один осуждённый успел покончить жизнь самоубийством. В Лионе после подавления жирондистского мятежа было казнено 1684 человека. Чтобы ускорить расправу, приговорённых не гильотинировали, а расстреливали картечью из пушек.

   Революция и её дети

   С конца 1793 года обострились противоречия в самом якобинском лагере. Сторонники Дантона, которых робеспьеристы презрительно именовали «снисходительными», призывали к прекращению террора и отмене всеобщего максимума. Напротив, эбертисты требовали ещё более суровых мер против спекулянтов. 24 марта 1794 года Эбер и его сторонники были казнены на гильотине, 5 апреля та же судьба постигла Дантона и его единомышленников. При этом подсудимым даже не разрешили выступить в свою защиту. Дантону приписывают горькую фразу, не раз подтверждавшуюся впоследствии: «Революция пожирает своих детей».

   10 июня 1794 года (22 прериаля по революционному календарю) Конвент под давлением Робеспьера принял новые декреты, ужесточавшие террор. Вводилась смертная казнь для «врагов народа», которыми объявлялись «те, кто стремится уничтожить общественную свободу, будь то силой или хитростью, кто будет стараться вести общественное мнение в заблуждение, препятствовать просвещению народа, портить нравы, развращать общественное мнение». Оказаться врагом народа мог, таким образом, каждый.

   Обосновывая террор, Робеспьер утверждал: «Террор есть не что иное, как быстрая, строгая и непреклонная справедливость; тем самым он является проявлением добродетели». На самом же деле террор стал средством тотального запугивания большинства граждан ради удержания власти радикально настроенным меньшинством. Российские историки Дмитрий Бовыкин и Александр Чудинов пишут: «Насаждение массового страха для достижения конкретных политических целей и составляет, собственно, сущность того явления, которое со времён Французской революции носит название «террор» (от франц. la terreur — (страх, ужас)».

   Купить выпуск журнала «Дилетант» № 96 (декабрь 2023) о революционном терроре во Франции

8. Оттепель: поколение гениев

   Sun, 01 Dec 2024 07:55:00 -0000

   Буржуазная зараза в массах

   Имя эпохе дало название повести Ильи Эренбурга «Оттепель», вышедшей в 1954 году. На творческую интеллигенцию огромное воздействие оказало ослабление цензуры в конце 1950-х: писатели, художники, кинематографисты, музыканты почувствовали запах свободы и поверили, что «теперь можно». Результаты стали ошеломляющими. Советское искусство буквально ворвалось на международную арену, явив миру яркое поколение гениев. Особенно заметно это проявилось в кинематографе. Фильм «Летят журавли» Михаила Калатозова в 1958 году стал единственным за всю историю отечественного кино (!), удостоенным «Золотой пальмовой ветви» Каннского фестиваля. В 1962-м «Золотого льва» в Венеции получило «Иваново детство» Андрея Тарковского. Последним отголоском оттепели стал триумф картины «Война и мир» Сергея Бондарчука. В 1969-м эта экранизация завоевала первый в истории СССР «Оскар». 1960-е подарили нам целую плеяду выдающихся кинорежиссёров — Хуциева, Ромма, Данелию, Рязанова, Гайдая. Самое удивительное, что Никита Хрущёв не скрывал своего неприятия многих фильмов, получивших мировое признание. Он искренне считал их идеологически неправильными. Главная заcлуга лидера СССР — отказ от тотального контроля за творчеством. Хрущёв мог злиться, мог инициировать разгромные рецензии в «Правде». Но не более. Идеологически «неправильным» художникам или музыкантам больше не угрожали кровавой расправой за «уклонизм».

   Стали появляться молодёжные театры. «Современник», Театр на Таганке не могли бы родиться в СССР, если бы не оттепель. Впервые на гастроли в Москву приехал джаз-оркестр (Бенни Гудмен, в 1962 году). И неслыханное дело: советским людям вдруг стало можно слушать «буржуазную заразу» — джаз!

   Больше, чем поэт

   «Настало время стихов», — сказал Илья Эренбург в 1956-м. В конце 1950-х поэзия стала почти столь же популярной, как искусство кино. За границей полные залы собирали музыканты и рок-певцы, а в Советском Союзе — поэты. Тысячи людей приходили, чтобы послушать Ахмадулину, Вознесенского, Окуджаву, Рождественского, Евтушенко. Это был советский культурный феномен: даже новый термин появился — «эстрадная поэзия». Евгений Евтушенко писал:

   Поэт в России — больше, чем поэт.
   В ней суждено поэтами рождаться
   Лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
   Кому уюта нет, покоя нет.

   На период оттепели пришлась первая для СССР Нобелевская премия по литературе: в 1958-м её присудили Борису Пастернаку. Но, как и в случае с фильмами-лауреатами международных премий, власти сочли творчество Пастернака антисоветским. Писатель вынужден был отказаться от награды. Позже в мемуарах Хрущёв признавался: «Я сожалею, что это произведение [роман «Доктор Живаго» Пастернака] не было напечатано, потому что нельзя административными методами, так сказать, по-полицейски, выносить приговор творческой интеллигенции». Это откровение невозможно представить звучащим из уст Сталина.

   

   Борис Пастернак. (Wikimedia Commons)

   Прекратить это безобразие!

   Считается, что переломный момент, с которого градус оттепели начал резко понижаться, произошёл также при Хрущёве. Никита Сергеевич так разозлился, увидев непонятные картины на выставке художников-авангардистов в 1962 году, что решил вернуть строгий партийный контроль над творческими союзами. В этом вопросе Хрущёва охотно поддержал могущественный «серый кардинал» Кремля Михаил Суслов, отвечавший за идеологию.

   Но сам скандал на выставке в Манеже показал, насколько радикально изменилась атмосфера в обществе. Многие художники, на которых обрушился гнев вождя, смело вступали с первым секретарём ЦК КПСС в полемику. Никто из них не думал извиняться и писать покаянные письма. А главное, к изумлению Хрущёва, выяснилось, что почти никто из авторов картин не состоял в Союзе художников, а уж тем более в партии. То есть не оказалось традиционных рычагов давления на «антисоветчиков» от искусства.

   «Эрика» берёт четыре копии

   Закручивать гайки в сталинском духе было уже поздно. Многие, ощутившие вкус свободы, не захотели отказываться от обретённых идеалов, и в СССР расцвела неформальная культура (андеграунд). Выставки и концерты неподцензурного искусства стали проводиться в квартирах. Книги — перепечатываться на пишущих машинках. Песни — распространяться на магнитофонных записях. В обиходе советских граждан появились новые слова: «квартирник», «самиздат», «магнитиздат». Запрещённые произведения перепечатывали, заправляя в машинку через копирку по несколько листов. «Эрика» берёт четыре копии — спел сагу андеграунду Александр Галич в 1966-м (Erika — название печатной машинки производства ГДР). Машинописные книги одалживали на ночь, на сутки: собирались по несколько человек и читали ночь напролёт, по очереди передавая листы друг другу. Ветер свободы крепчал. Александр Галич пел:

   Бродит Кривда с полосы на полосу,
   Делится с соседской Кривдой опытом!
   Но гремит — напетое вполголоса,
   Но гудит — прочитанное шёпотом.

   Месть интеллектуалов

   Знаменитая советская комедия Элема Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён» в 21-м веке воспринимается как очевидная антихрущёвская сатира. Лысоватый директор пионерского лагеря товарищ Дынин в исполнении Евгения Евстигнеева кажется откровенной пародией на Никиту Хрущёва: и своим самодурством, и безапелляционностью суждений, и отчаянным стремлением обеспечить победу на маскарадном конкурсе ребёнку в костюме кукурузы. Чиновники советского кинематографа посчитали ленту «похабной антисоветчиной». Но Никита Сергеевич, который посмотрел фильм на своей даче, посчитал его смешным. В итоге именно благодаря Хрущёву картина «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён» вышла на большой экран.

   Однако не обошлось и без мистики. Премьера фильма состоялась 9 октября 1964 года. А всего через 5 дней Хрущёв был снят с должности и отправлен в отставку… При этом люди, которые пришли на смену Хрущёву, были далеко не в восторге от ленты, где, по словам Климова, высмеивалась «демагогическая ахинея, впитавшаяся во все поры общества».